— За это, конечно, спасибо. Учиться никогда не поздно.
— Может, у тебя другие планы? — спросил замполит.
— Рано пока, товарищ гвардии капитан, планы-то планировать. До конца войны еще дожить надо. Но уж коль на честность — домой хочу. В свой колхоз обратно. К родному мирному делу. Армия-то это ведь так, необходимость. Надоело мне воевать, товарищ гвардии капитан! По земле своей соскучился, просто спасу нет!
— Все законно, — задумчиво сказал Краснов. — Естественно и законно.
Во тьме рядом с тропинкой неожиданно возникли силуэты приземистых домиков, костела с башенкой, каких-то длинных строений.
— Уже Шарсентагота, — заметил Краснов. — Можно считать, прибыли.
Батальон прошел через темное, настороженно-пустынное село на юго-западную окраину и здесь остановился. До переднего края, проходившего вдоль канала Шарвиз, было; около двух километров. Там изредка постреливали пулеметы и так же изредка вспыхивали осветительные ракеты.
— Ну что ж, располагайся, — сказал Авдошину замполит. — И не стесняйся, приходи. Понадобится что, постараюсь помочь.
— Гвардии капитан Краснов? — не то позвали, не то спросили с середины улицы.
— Я! Кто там?
Подошел солдат-связной из штаба батальона:
— Пакет вам, товарищ гвардии капитан. Я на ПСД [16]в бригаду ездил, и вот мне для вас передали.
Замполит спросил:
— Где расписаться?
— Не... Расписываться не надо, пакет несекретный, обыкновенный. С медсанбата, кажись.
— Ну ладно, спасибо!
Краснов разорвал конверт и, прикрыв фонарик мокрой полой шинели, развернул лежавший в конверте листок бумаги.
Писал Махоркин.
«Товарищ гвардии капитан! Очень прошу вас, скажите комбату, он вас послушает, чтоб на мое место никого не брали, я скоро вернусь, ранение у меня ерундовское, эвакуировать из медсанбата не будут. А в другую никакую часть я не хочу, даже в нашем корпусе. Хочу в свой батальон. Скажите комбату. Заранее вам спасибо! С приветом гв. лейтенант Махоркин. 18. 03. 45».
— От вашего командира роты, — сказал Авдошину замполит. — Пишет, что скоро возвращается. Хороший он парень, а?
— Точно, товарищ гвардии капитан! Очень хороший! И вообще у нас в батальоне плохих людей нету.
Краснов не видел сейчас глаз Авдошина, но хорошо представил их себе, синие, веселые, смеющиеся глаза,
— Особенно в твоем взводе! Точно?
— Это уж как положено.
Около пяти утра двадцатого марта капитана Бельского поднял к телефону подполковник Кравчук.
— Начинайте через полчасика! — сказал он всего три слова.
Это означало, что через полчаса надо выдвигать батальон на выжидательный рубеж танков, которые будут его поддерживать.
Поеживаясь от холода, командир батальона приподнял одеяло, которым было занавешено окно избы, поглядел на улицу. За стеклом еще клубилась тьма, но в этой тьме уже чувствовалось приближение рассвета. На передовой часто и дробно постукивали пулеметы.
Телефонист, прикуривая, чиркнул зажигалкой. Бельскому тоже захотелось курить. Он пошарил по карманам брюк, потом вспомнил, что папиросы остались в шинели, и стал искать шинель.
— Слушай-ка, телефонист, — сказал он и закашлялся. — Давай п-позови связных... Они где-то рядом ночуют. В случае чего я послушаю.
Солдат поднялся, загрохотал подкованными сапогами, хлопнул дверью. Проснулся лежавший на полу Краснов, поднял лохматую голову:
— Что, уже?
— Приказано выдвигаться. — Бельский подсел к лампе, ощупывая подбородок, погляделся в круглое карманное зеркальце. — Побриться успею?
— Не надо, товарищ гвардии капитан! — как-то странно сказал копошившийся в углу батальонный писарь. — Не надо. Говорят, примета есть.
— Примета? — усмехнулся комбат, прикуривая.
— Ага... Я вот в сорок втором, после ранения, в БАО служил, в батальоне аэродромного обслуживания, значит, дальне-бомбардировочную обслуживали... Так у нас летчики никогда перед заданием не брились. Примета, говорили...
— Ерунда! — отмахнулся Бельский. — Теплая вода есть?
— Нету.
— Котелок, и на кухню. Только поскорей. Знаешь, где кухня?
— Где кухня, солдат всегда знает, — засмеялся Краснов, натягивая сапоги.
Писарь нехотя поднялся и, выходя, столкнулся на пороге с телефонистом, который привел связных из всех рот. Солдаты поеживались, сопели, протирая глаза, щурились на свет лампы.
— Все связные?
— Все, товарищ гвардии капитан!
— Так. Идите по ротам и передайте командирам, — Бельский посмотрел на часы, — в пять тридцать начинать выдвижение. Куда и как, они знают. Поняли?
Связные один за другим исчезли.
— Никандрова видел? — спросил командир батальона у писаря, когда тот вернулся с котелком горячей воды.
— Видел, товарищ гвардии капитан! Приказал доложить, что завтрак привезет прямо туда и там, значит, на новом месте, кормить будет...
— Ну, все. Порядок.
Несмотря на искреннее предупреждение писаря, Бельский все-таки побрился. Лезвие безопасной бритвы было старое и тупое, он в двух местах порезался, верхнюю губу побрил кое-как.
Было пять тридцать, когда командир батальона, предупредив писаря, чтобы тот приезжал потом с Никандровым, вышел вместе с Красновым из штаба.
Слегка морозило. Небо на востоке уже чуть-чуть посветлело. Вдоль улицы дул ветер. Со стороны переднего края опять слышалось деловитое покашливание пулеметов. Тянуло гнилой болотной сыростью.
— Канал Шарвиз! — сказал вдруг Краснов. — А ты знаешь, комбат, что это такое, если перевести на русский язык? Шар — грязный, виз — вода. Грязная вода. Это буквально, Насколько я разбираюсь в венгерском языке. Шар-виз!..
По всему горизонту опять, как и все эти дни по утрам, стелился белесый туман. В его длинных волнистых клочьях смутно вырисовывались отдельные деревья, камышовые заросли по берегам разбросанных вдоль канала озер, похожих на большие, после дождя, лужи. Сам канал Шарвиз из-за тумана с наблюдательного пункта генерала Гурьянова пока не был виден. Но он был хорошо слышен. Именно слышен. Сырой ветер доносил оттуда короткие пулеметные очереди, редкие разрывы мин и снарядов.
В блиндаж вошел начальник связи корпуса, доложил, что со всеми частями установлена двойная связь — по радио и по проводам. Высокий подполковник из оперативного отдела положил на столик перед Гурьяновым карту с последними данными обстановки.
Взошло солнце. Гурьянов не видел его, потому что амбразура наблюдательного пункта глядела на запад. Но он догадался, что солнце взошло, по тому, как зазолотился и стал словно перламутровым стелившийся над каналом туман. Туман вскоре рассеялся — и вся земля засеребрилась и засверкала росой. Потянуло волглой прохладой. Воздух был свеж и чист, несмотря на то, что вокруг десятилетиями гнили болотца и мелкие заилевшие озера.
По обороне противника ударила артиллерия. Ее огонь в первые мгновения, как могло показаться, был робким и нерешительным. Но это было только в первые мгновения. Оно прошло, и выстрелы орудий слились в один сплошной волнообразный грохот, то затихающий, то усиливающийся.
— Через семь минут пойдет первый эшелон, — поглядев па часы, сказал подполковник из оперативного отдела.
И вот она пошла, матушка-пехота, царица полей. Стрелковые полки дивизии прорыва, за которыми, расширяя брешь в обороне противника и пробиваясь в ее глубину, должны были двинуться танки и механизированная бригада Кравчука. Артиллерийский обстрел немецких позиций стал реже, огонь был перенесен в глубину. Сильная оптическая система стереотрубы, казалось, вплотную приблизила берега канала. По настеленным ночью, чуть прикрытым водой гатям двинулись к местам переправ танки непосредственной поддержки пехоты. Были видны, как на тактических учениях, развернувшиеся в цепи роты. Между атакующими зачастили минные разрывы, из немецких тылов начала бить не подавленная до конца артиллерия, снаряды стали рваться даже впереди, позади, справа и слева от КП командира корпуса. Передний край, измолоченный артиллерийским огнем наступающих, бушующий сейчас пулеметными и автоматными очередями, трескучими разрывами мин, стало постепенно заволакивать тяжелым черным дымом. Он скрыл от глаз Гурьянова всю картину атаки. Но было уже ясно, что дивизия прорыва форсировала Шарвиз, преодолела противопехотные заграждения на его западном берегу и сейчас ведет бой в первой и во второй траншеях противника.