Да и как не быть благодарным писательнице, донесшей до наших дней все богатство, свежесть и остроту народного литовского языка!
ЗИНАИДА ШИШОВА
ОТРЫВКИ ИЗ АВТОБИОГРАФИИ
Моя мать служила экономкой в имении Шатейкяй, у графа Плятера. Жалованья она получала десять рублей в год и содержание — натурой. Писать моя мать не умела, только читала.
Отец там же был управляющим. Он получал двадцать рублей в год.
Крепостные обрабатывали поля, а в имении жили только мои родители, наемная прислуга и пастух.
В семье нас было четверо девочек, братьев не было. Я родилась третьей — в 1845 году.
Все мы с малых лет помогали матери по хозяйству — пасли и кормили птицу, а как подросли, стали доить коров, сбивали масло, заготовляли сыры.
Зимой отец учил нас, но и читать, и писать, и говорить нам разрешалось только по-польски. Нам строго запрещалось дружить с детьми крепостных; с ними нам нельзя было не только дружить, но даже и разговаривать!
Молитвы и заповеди мы должны были учить по утрам и вечерам, стоя на коленях. А когда я уже хорошо знала молитвы, мне, наконец, разрешили читать их про себя. А до этого, помню, зимою в углу комнаты отец постоянно оставлял на вешалке свою шубу, и вот я, забравшись под нее, простою бывало на коленях, пока Юзефа читает, потом вылезу, притворившись, что я тоже читала, хотя на самом деле все это время промолчала. А летом, когда бывало погонят всех нас на молитву, я перекрещусь да постою на коленях в траве под кленом — делаю вид, что молюсь.
Когда меня учили читать, помню: взяв букварь, нужно было сначала перекреститься и, раскрыв книгу на последней странице, вслух прочитать следующие строки:
Чаще всего читала я это поучение сквозь слезы. А не послушаться, не читать его никак нельзя было: розга у нас всегда лежала за балкой — заставили бы читать с ее помощью.
Помню я свою первую исповедь. Под конец ее ксендз велел мне отвесить земной поклон, бить себя в грудь и каяться в грехах.
Пол в костеле был вымощен кирпичными плитами; нагнувшись, я увидела под ксендзовым креслом в кирпиче круглую ямочку. Вернувшись домой, я рассказала, какая в костеле хорошая ямочка, кругленькая — удобно в ней орехи колоть.
— Да как же ты ее разглядела?
— Да вот, — отвечаю я, — как наклонилась я, чтобы в грудь себя бить, вижу под креслом у ксендза — такая удобная, круглая ямочка, как раз хороша для битья орехов...
Все стали смеяться. Отца, к счастью, не было дома, но мать начала меня бранить:
— Что же это за исповедь? Каяться надо в грехах и плакать, а ты об орехах думаешь... Грешно так делать: гляди — в пекло попадешь. Нужно и в этом ксендзу покаяться, поисповедоваться снова.
— Ну вот, исповедоваться из-за какой-то ямочки! Да как же я о ней ксендзу скажу? — удивлялась я.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нам было запрещено играть с детьми крепостных, но я подружилась с одной девочкой, Онике, моей ровесницей.
Крепостные девушки рассказывали нам, что мать Онике умерла, а отец ее женился на другой.
Я решила подстеречь как-нибудь Онике и поговорить с нею. Когда она принесла отцу на поле еду, я спросила, какая у нее новая мать, не хуже ли, чем та, настоящая.
Онике покраснела, и глаза ее наполнились слезами. Она ничего не ответила мне и убежала.
Я пошла в сад пасти цыплят. Отгоняю я от них ворон, а сама плачу. Полные слез глаза Онике так и стоят передо мною.
«Какая она, должно быть, несчастная! — думала я. — Вот даже ничего не ответила на мой вопрос, только заплакала. Ей нужно и ребенка нянчить и еду носить. Как ее эта мачеха, наверно, бранит, розгой сечет! Ни молока, наверно, ни масла не дает ей...»
Живо представляя себе, как все обижают Онике, я горько плакала. Потом, как только бывало увижу, что Онике несет еду, я подкарауливаю, чтобы с нею встретиться, поговорить и тайком сунуть ей ягод или яблок. Долго разговаривать я не могла — боялась, как бы мама не увидела.
Утешая Онике, я сама торопилась ей рассказать и про свои беды: про то, как, уходя из огорода, я забыла закрыть на крючок ворота и как поросята вырыли георгины, а сестра Эмилька побила меня за это, и как в другой раз, во время уборки ржи, я не устерегла индеек, которые подошли к сеновалу, — вот одну индюшку лошадь и затоптала. Мама тогда очень бранилась, чуть было розгами меня не наказала за то, что я не устерегла глупых птиц. В конце концов мы крепко сдружились с Онике. К несчастью, однажды, когда я кидала Онике из сада через забор яблоки, за этим занятием застал меня отец. Он отвел меня за руку домой, позвал мать, велел меня подержать и высек розгой за воровство.