Другие пастушки обещают порвать букварь за то, что Ионялис не играет с ними в карты. А он залезет бывало в кусты и все букварь свой рассматривает. Он уже буквы все хорошо знает, только одну никак не может вспомнить. Стоит она, рукой подперевшись и ногу откинув, а названия ее он никак не вспомнит. Вдруг, на его счастье, подходит к лошадям Винцас.
Ионялис — к нему сейчас же:
— Винцас, скажи, как эта буква называется?
— А другие ты разве уже знаешь, простофиля?
— Да знаю почти все, только этой никак не запомню.
— Ну так вот как она зовется: ка, ка, ка, — засмеялся Винцас — да так больно дернул Ионялиса за ухо, что оно покраснело, как мухомор. — Ну, теперь запомнишь ты, необлизанный теленок?
И пошел себе Винцас, посвистывая, а Ионялис, хоть ухо у него и чешется и слезы выступили на глазах, все-таки радуется: он уже знает букву «К».
ТЯТЯ УЕХАЛ В АМЕРИКУ
Тятя уехал в Америку. Матушка оставила нас у бабушки, в ее маленькой избушке. Оставила малышей — Юозука, Оняле и меня, самого старшего. Не было у нас ни мяса, ни молока. Буренку тятя перед отъездом свел к торговцу и выручил деньги на дорогу. Пришлось питаться тюрею, только иногда матушка давала нам хлеба.
В бабушкиной избишке было холодно — не стало хворосту, нечем было печку протопить. Так и просидели мы всю зиму, съежившись подле холодной печки.
Весною послали меня к Бабрасу свиней пасти. Сижу я бывало у этих свиней, окоченевший, промерзший, и все плачу, плачу по батюшке...
Как-то раз пришла ко мне матушка и говорит, что тятя прислал нам письмо. Пишет он, что жив и здоров, справляется, как мы поживаем, обещает в скором времени денег нам прислать.
Поговорила матушка со мной и пошла домой. А мне так хорошо, так весело стало! Я уж и пел и плясал около свиней, чуть ли не целовать их был готов.
Вечером пригнал я свиней и тут же побежал к матушке. Она показала мне тятенькино письмо; такое оно было красивое: цветочек на конверте, лепесточки красные и зеленые. От радости я даже заплакал.
Вот однажды в праздник под вечер прибежал я к матушке, а там гости сидят: Пятрас, докторский кучер, и Антанас, почтовый сторож. Оба принаряженные, в калошах, с папиросами.
Узнали они, что тятенька прислал нам денег. Принесли булок, угощают матушку. И бабушку приглашают угощаться. Всё они уговаривают матушку дать им денег взаймы. Просят, молят, обещают большие проценты платить, а деньги, мол, они вернут по первому матушкиному требованию.
Матушка упирается, не хочет давать. Но они стали ей руки целовать, уговаривать и наконец уговорили. Пообещала она им дать деньги, но только на самый короткий срок. Панычи написали расписку, подписались оба и отдали маме, а она дала им деньги.
После этого матушка посылала письма отцу — одно, а потом другое, но ответа так и не получила.
Пришла зима. Я от Бабраса вернулся домой. Матушка бывало все плачет да плачет, и мы, голодные, ревем, а от тятеньки писем нет как нет.
Съели мы весь хлеб. Денег нет. О должниках ни слуху ни духу, оба уехали в Ригу, и оттуда матушке — ни ответа, ни привета.
Потом матушка заработала немного денег, купила ржи и понесла зерно смолоть на мельницу. Черпала матушка муку да задела краем юбки за вал, ее валом и закрутило. Вытащили матушку чуть живую. Пожила она еще несколько дней и умерла. Бабушка плачет, руки ломает — куда теперь она денется с тремя малыми ребятишками?
Зиму мы кое-как прокормились. А весною нас разобрали люди: меня взял Диргилас свиней пасти, Юозука — Гельжинис гусей гонять, а Оняле, хоть и маленькую, увезла тетушка Якштене за ребенком присматривать.
Бабушка осталась одна, без хлеба. Взяла она мешок и пошла побираться.
Весна пришла холодная: ветры с дождями, часто и снегу подсыпало. Пиджачишко у меня рваный, ноги босые стынут. Свиньи визжат и норовят всё домой убежать, в хлев забраться. Хочется и мне в хате погреться, но хозяйка кричит, велит гнать свиней назад. Привязался ко мне кашель, кашляю я без конца. Кашляю, кашляю, потом повалюсь на землю и в судорогах корчусь. Ночью все никак заснуть не могу, кашляю — ух-ух-ух! — как будто деревья рублю. Лицо у меня распухло, глаза покраснели; ноги еле тащу.
— Корь это, должно быть, — определили взрослые.
Хозяева испугались, как бы я не заразил их детей, и прогнали меня к бабушке. Тащился я, тащился, каждую минутку отдыхал и еле к вечеру доплелся домой. Бабушка вернулась вечером и нашла меня на пороге. Сняла она с меня пиджачок, уложила меня в кровать и накрыла овчиной.