Вскипятила она мне настой из трав, я напился горячего и уснул. Но утром проснулся, смотрю — руки у меня в пятнах и в сыпи, шершавые, как будто кто их колючками ободрал. Бабуня обрадовалась, что я начал говорить.
— Всю неделю ты лежал, как бревно, — рассказывала она, — не думала я уже, дитятко, что ты поправишься.
Как стал я выздоравливать, сильно есть мне захотелось.
А бабушка плачет: нет у нее ничего. Наварит она черной бурды или сделает хлебной тюри — я и хлебаю. Терплю, чтобы только бабушка не плакала.
Скоро начал я уже садиться в кровати. Бабушка пошла побираться. Вдруг как-то утром подъезжает кто-то и останавливается у самых наших дверей. Гляжу, а это Гельжинис вносит в комнату нашего Юозука. Положил его поперек кровати, на мои ноги. Юозук, весь бледный, посиневший, закостенел, как палка, и глаз не открывает. У меня к горлу подступил какой-то комок, давлюсь я им — ничего не вижу. Слышу только слова Гельжиниса:
— Все вы такие, жабята! Заболел корью, залез в каморку под клеть и ничего не говорит! Пополз ночью к пруду, напился, конечно, воды столько, сколько в него влезло... А назад уже и не вернулся. Утром нашли мы его у пруда чуть живого... Одно горе с такими ребятами!
Спрашивал меня еще Гельжинис о чем-то. «Где, говорит, старуха?» Но я не мог ни слова вымолвить. Гельжинис повторил еще раз: «Жабята вы все, жабята!», и уехал.
Хотел я Юозука перетащить, положить рядом с собой, но у меня не было сил. Будил я его, кричал: «Придвинься ко мне!», но так ничего и не добился. Уложил я кое-как ноги его на кровать, укрыл овчиною, улегся рядом с ним, обнял и согревал его своим дыханием. Через некоторое время он зашевелился и еле внятно прохрипел: «Пить». Достал я жестянку — пустая. Вылез я, пошел к ведру за водой и свалился на пол. Полежал я, полежал, потом набрал воды и дал Юозуку напиться. Губы у Юозука пересохшие, язык белый, жесткий, головы он повернуть не может. Взял я ложку, налил воды ему в рот — он проглотил. Опять лег я с ним рядом, грел и поил его весь день.
Вечером пришла бабушка. Как увидела она Юозука полузамерзшего, стала плакать над ним.
— Не плачь, бабуся, — говорю ей: — я его отогрею.
Бабушка принесла немножко молочка, сварила нам молочного супу. Я наелся. Давали мы и братишке, но у него в горле только заклокотало, а глотать он уже не мог.
Проснулся я утром, смотрю, а его уже одели в белую рубашонку и уложили на лавку. Около него свеча горит. Стало мне его жалко, и я крикнул:
— Бабуся! Ведь братику там холодно! Положи его рядом со мной, я его согрею...
— Ничего ему больше уже не надо, внучонок! — сказала бабушка. — Лежи спокойно. Я побегу к куму — может, он сделает ему гроб и отвезет на кладбище... Матушке нашей жалко стало горемычного, и она взяла его к себе.
Дала бабушка мне поесть и ушла. А я ворочаюсь на кровати, плачу, все вспоминаю, как в прошлом году матушка наша лежала на том же месте, на лавке, как мы ее будили, трясли — и все никак не могли ее разбудить. Как потом чужие люди заколотили ее в гроб и, громко погоняя лошадей, увезли, а мы с Юозуком вопили во весь голос.
Теперь матушка покоится в земле, спит там... Вспомнил я, как Гельжинис рассказывал о Юозуке. Как братишке, вероятно, было холодно в каморке, болела голова, мучил кашель. Все, все припомнил: и как эти разряженные панычи выманивали у матушки деньги и как матушка плакала... Как потом ее с мельницы принесли, всю окровавленную. Как ее доктор осматривал, а матушка кричала. А мы плакали... А тятенька ничего этого не видит. Говорят, проглотила его эта Америка! Америка, должно быть, страшный зверь, который глотает живых людей. Какие у него, должно быть, зубы! Какая пасть! Как колодец, наверно, в котором тонут люди...
Я заплакал. Страшно стало мне этой Америки, которая тятеньку проглотила и столько горя маменьке принесла. Закрылся я с головой одеялом и долго еще под одеялом плакал.
Когда потеплело, я начал уже понемножку по двору ходить. Явилась Диргилене и опять увела меня с собой свиней пасти. Хотя ноги у меня еще очень болели, но бабушка велела мне итти, сказала, что в доме есть нечего.
Летом неплохо пасти! Солнышко печет, свиньи в болоте улягутся или валяются себе в травке. В кармане у меня краюшка хлеба. Как проголодаюсь, — пожую немножко. Слушаю я, как в лесу пичужки на разные лады распевают, посвистывают, щебечут, чиликают; мушки и жучки шумят, жужжат; на земле травушка зеленеет, цветы распускаются; некоторые уже цветут, благоухают. Хорошо мне здесь валяться! А мамочка и Юозук в земле, досками закрытые, ничего не видят. А батюшка? Как вспомню я эту Америку, тошно становится.