— Не одобряете?
Он, помедлив, ответил:
— Не идет вам.
— Вот, Митенька, это для женщины серьезный аргумент. А ты все с медицинской точки зрения.
Настя снова повернулась к гостю.
— Вы как, всем беретесь помогать или только уголовникам?
Геннадий не ответил, поднялся и провел рукой по щекам.
— Митя, будь другом, мне бы побриться, да я пойду.
— Куда ты пойдешь? — охладил я его. — Сегодня же воскресенье.
Он чертыхнулся.
— Еще день потерял! Ну, все равно, мне, пожалуй, пора трогаться. А тебе выспаться надо.
Я положил ему руки на плечи и усадил на то же место.
— Брось! Не обижайся. А ты, Настя, не дури. Человек и вправду сбежит от такого гостеприимства.
Настя засмеялась и встала. У двери обернулась.
— Оставайся. Мне иногда нравятся донкихоты.
Когда дверь затворилась, Геннадий помотал головой.
— Ну и ну… Называется: любовь с первого взгляда. Слушай, может, мне, верно, уйти?
Я успокоил его.
После долгой паузы он спросил:
— Что ты мне посоветуешь?
— А ты уверен, что тут вообще надо что-то затевать? — ответил я вопросом на вопрос.
— Эх! — Он стукнул кулаком по колену. — Ну рассуди сам. Кому выгодно, чтобы Володька сидел? С государственной точки зрения это не нужно, уверен. Отсидит такой человек и выйдет законченным, убежденным бандитом. Он еще и думать-то по-настоящему не научился, одно только понимает: хотел завязать по-честному, а его за чужую вину опять за решетку. Но это одна сторона. У него же жена, дочка. Им-то за что страдать, скажи, пожалуйста? Ведь если бы не этот сукин сын Парамонов, Володька жил бы, как все люди. И думать бы забыл о старых делах. Вот и прикинь, что выгоднее государству: сохранить жизнь и покой трем людям, а может, и больше — иначе Фролов и других станет убеждать: нет, мол, справедливости — или формально исполнить закон?
Да, сибиряк меня озадачил. С этих позиций я о деле Фролова не думал. А подумав, решил, что Геннадий, безусловно, прав, ибо Фролова, несмотря на совершенное им, нельзя считать социально опасным элементом в полном смысле этого слова. А если так, то наказывать его, как требует буква закона, — значит, искалечить души этих трех людей (а может, и больше, как правильно заметил Геннадий). И я с уважением посмотрел на Геннадия: у этого шофера голова работала не вхолостую. Я вот не сразу сообразил, а он ухватил самую суть. Однако что же тут практически предпринять? Куда постучаться и как объяснить, почему мы, посторонние люди, хлопочем за этого Фролова?
Я изложил свои сомнения Геннадию, и он сразу отмел их:
— Ты же понял? Почему же другие не поймут? И неважно, что посторонние. Если постороннюю женщину бьют, ты вступишься? Факт. Тебе и в голову не придет, что она посторонняя. Так и здесь каждый имеет право вступиться.
— Каждый имеет, да не каждый захочет, — подала голос от двери Настя.
— Если объяснить, как полагается, захотят, — убежденно возразил Геннадий.
— О господи! — вздохнула Настя. — Хорошо жить на свете таким оптимистам!
— А ты что, из пессимистов? — вдруг осмелел сибиряк и смерил Настю взглядом. — Что-то рановато вроде? — И снова обратился ко мне с тем же вопросом: — Так что посоветуешь? Ты же как-никак законник.
Мы обсудили, с чего начать, и решили, что он в понедельник пойдет в ЦК комсомола. Не смогут там помочь — так посоветуют. А я позвоню знакомым ребятам в прокуратуру, чтобы узнать, с какого бока подступиться к этому делу. Настя в разговоре не участвовала, но и не перебивала больше. Сидела на обычном месте, на диване, и курила одну папиросу за другой. На нас даже не смотрела. Один раз только с каким-то странным выражением взглянула на Геннадия, когда мы в разговоре вернулись к происшествию со свитером, и посмеялась над началом нашего знакомства. Потом меня разморило, и я с удовольствием улегся и моментально заснул. А когда проснулся, в комнате была только Настя: сидела, сжавшись, в уголке своего дивана и плакала. Сна моего как не бывало.
— Где Геннадий? — спросил я ее, предчувствуя недоброе.
Она заплакала еще горше, просто в голос. Я сел рядом с ней, обнял ее. Настя прижалась к моему плечу и, казалось, хотела выплакать всю горечь, накопившуюся у нее на сердце за последние месяцы. Наконец она немного успокоилась, и я опять спросил, куда девался наш гость. Все еще всхлипывая, она сказала:
— Ушел.
— Как ушел? Почему?
— Ушел… Сказал, что я дрянь, и ушел.
— А что ты сделала?
Из Настиных сбивчивых слов я понял только, что, пока я спал, они разговаривали с Геннадием на кухне и начали спорить на тему о любви (как уж они на нее набрели, бог весть). И тут Настя, видно, ляпнула ему такое, что он обругал ее и хлопнул дверью. Ну что было делать с этой девчонкой? Я хорошо представлял, что могла она наговорить Геннадию и каково ему было слушать циничные суждения этого птенца.