Сторож стал просить, чтобы я нарисовала их рахитичного сыночка Гену. Мальчика я изобразила довольно удачно, в нескольких позах. Этот бедняжка обычно носил только короткую безрукавку, не прикрывающую даже пупа. Ножки выгнуты дугой. Другие маленькие дети в Камне если и носили штанишки, то с такими разрезами спереди и сзади, чтобы в случае чего не испачкать одежду. Помню, привезли как-то раз колхозники арбузы, видимо на продажу. Большие, спелые. Сложили в кладовке и заперли дверь на замок. А над дверью одна доска была выломана. Миша, сын сторожихи от первого мужа, говорит Римантасу: «Дядя, подсади!» Мы не поняли, чего он хочет, тогда он показал, чтобы Римантас поставил его себе на плечи. Римантас выполнил просьбу. Миша вытаскивал один арбуз за другим и передавал мне. Потом мы сели в кухне за стол, Гена влез на стол, Миша нарезает арбузы, а мы уплетаем за обе щеки, да так, что за ушами трещит. Гена все тянет пальчики и просит «дай», съедает и снова «дай». Стол был с наклоном, и у Гены из краника переваренный арбузный сок тонкой струйкой стекал на пол. Скоро и мы, наевшись досыта, стали то и дело выбегать во двор. Мы и не поняли, что это была наша первая кража.
Сторожа призвали на войну. «Береги Гену, если с ним что случится, не жди обратно», — пригрозил он жене и, прихватив с собой нарисованные мною портретики сына, уехал. Осталась хозяйка с двумя малыми детьми и коровой Машей. Однажды Гена опрокинул на себя кипящий самовар. Помучился, помучился, да и помер. Скоро несчастная женщина получила похоронку на мужа.
Как-то раз, в воскресенье, мы встретили на базаре двух женщин, которых никогда прежде в Камне не видели. Они сказали, что приехали из Барнаула. Между собой они разговаривали по-литовски, и мы стали их расспрашивать, кого еще из литовцев они знают в Барнауле. Выяснилось, что туда привезли Веруте Виленишкене, дочь маминого брата Антанаса Намикаса, с маленьким сыночком Юргинасом, как мы его звали, хотя его настоящее имя было Юргис. Второй сын, Гинтарас, там умер. Мужа Веруте, врача Юргиса Виленишкиса, разлучили с семьей и увезли в лагерь. В Камне-на-Оби жил его брат Йонас. Только он мог просить, чтобы Веруте разрешили перебраться в Камень, потому что мы не могли доказать свое родство с ней. Просьбу Йонаса удовлетворили, и Веруте с Юргинасом поселились с семьей Йонаса Виленишкиса. Никаких документов у нас не было, только заменяющие паспорта справки, в которых было указано, что они выданы такому-то спецпереселенцу вместо паспорта, что этот спецпереселенец не имеет права покинуть указанное место и раз в месяц должен отмечаться в комендатуре. Там на каждого была заведена карточка с фотографией. Пошли мы раз отмечаться, и одновременно туда пришла пожилая литовка по фамилии Лейкуте. Комендант спрашивает:
— Как твоя фамилия?
— Моя фамилия Лейкуте, — отвечает она по-литовски.
— Лей-ку-ве-не? — уточняет он, перебирая карточки.
— Да нет, господин хороший, я же сказала — Лейкуте, надо же быть таким дурным, Лейкувене — это же жена моего брата.
— Жена брата? — уловил он родственные русским словам корни.
— Ну вот, наконец-то понял!
— Но это твоя фотокарточка?
— Нет, это карточка жены моего брата, а меня ищи дальше.
— Дальше? Может, это твоя?
— А вот это моя.
Один не знал литовского, другая — русского, но все-таки договорились.
В комендатуре мы встречались и с другими литовцами. Как-то раз мы заметили, что давно не видно Коцинене и Валёнене. Поговаривали, что они сбежали в Литву. Но как убежишь без русского языка?! Но кто-то вспомнил, что Коцинене по национальности русская, а замуж вышла за литовского еврея, хозяина ювелирного магазина.
Приехала Веруте и рассказала, как в Барнауле хоронили одинокого литовца-инженера, фамилии она не помнила. Явился, говорит, комендант — представитель властей, привез деревянное корыто. Уложили тело, сверху постелили доску, только никак прибить не удается, втискивают, втискивают покойника, но тот все вылезает. Решили выбросить опилки. Пока переворачивали труп, у покойника раскрылся рот и блеснули золотые зубы. Заметив их, комендант крикнул: «Золото в землю? Никогда. Это государственная собственность!» Принес щипцы, выдернул золотые зубы, ссыпал в свой карман. Снова уложил доску, сел на нее верхом, чтобы не упала, и увез закапывать. Не забыл вернуться за вещами умершего. Собирая их, не уставал повторять: «Именем закона беру, именем закона увожу!» Никто не решился возразить представителю власти.