— А вы, ребята, ступайте нарвите подсолнухов, семечками угоститесь, — сказал он нам.
Сколько хватал глаз, тянулось поле еще цветущих подсолнухов. Сломали несколько головок с крупными, жирными зернами. Снова тронулись. Мы лузгали семечки, и дорога казалась короче. На горизонте показалась пожарная каланча нашего Камня. Иногда мы спрыгивали с телеги, чтобы лошади было полегче. Возница был старым, молчаливым человеком. Он знал, что мы почти совсем не знаем русского, потому, может, и не заговаривал с нами. До города было уже рукой подать, а пункт приема зерна был за городом, и мы сказали, что сойдем здесь. Возница обернулся к нам:
— Зерна не взяли?
— Нет, получим в городе, — ответил Римантас.
— Честные люди! — сказал колхозник и снял шапку.
Вернувшись домой, мы рассказали обо всем маме. Она похвалила нас:
— Хоть нам и очень трудно приходится, но поступили вы правильно. Чем хуже другие, у которых нет возможности зачерпнуть зерна? Может, эти несколько не взятых вами горстей спасут кого-то от голодной смерти.
Было отрадно сознавать, что мы не поддались соблазну. Все вокруг жили очень бедно. Вон соседка Галайдина рассказывала, что этой зимой в сорока километрах от Камня, в колхозе, где жила ее сестра, был голод. Колхоз не выполнил план, и пришлось весь собранный урожай отдать государству. Себе ничего нельзя было оставить. «Услыхала я от людей, что в том колхозе, где живет моя сестра с семьей, голодают. Хоть я и сама с тремя детьми без мужа третий год мучаюсь, но насушила сухарей, завернула в платочек и пошла сестру спасать. Иду по деревне, а на душе кошки скребут — тихо, как на кладбище, ни собачьего лая, ни человеческого голоса не доносится. Отворила дверь сестриного дома — сидит за столом зять, распухший, будто отъевшийся, а на печке трое детишек, как тени, — пальчики в рот засунули, собственную кровушку сосут. Я едва на ногах удержалась — не думала такую страшную картину увидеть. „Какая ты красивая, какая жирная“, — просипел зять и пошел на меня. Я легонько толкнула его, он упал, детишки что-то мычат, тянут ко мне свои обгрызанные, окровавленные пальчики. „Где моя сестра?“ — кричу. „Померла, мы ее уже съели“. Бросила я сухари на стол и выбежала. Потом уже узнала, что все они померли: зять сухарей объелся, а дети — от голода. Не могла я тех детишек к себе взять, у самой в доме три голодных рта ждали…»
У Галайдиной было трое маленьких детей — Ваня, Коля и Маша, которую мы звали Марите. Заходили эти детишки к нам и удивленно разглядывали нас и наши вещи. Когда я раскрыла зонтик, дети испуганно отскочили, а когда объяснила, зачем он нужен, то они стали то и дело просить: «Тетя, дайте зонтик поносить!» Раскрывали его и по очереди ходили с ним вокруг дома. Однажды я вытащила свою красную сумочку, чтобы полюбоваться на нее. У Маши аж дух захватило, она выпучила глаза, схватила ее и поцеловала. «Господи, как красиво, Господи, в жизни такой красоты не видела!» — лепетала девочка. «Когда поеду в Литву, подарю эту сумочку тебе», — пообещала я. Маша с недоверием смотрела то на маму, то на меня. Моя мама стояла, улыбаясь, возле печки и серебряным половником помешивала щи.
Больше я не могла работать на кирпичном заводе, в локтях руки не разгибались. Меня взяли в больницу, наложили гипс и стянули локти бинтами. Руки в конце концов распрямились. Со мной вместе лежала одна веселая старушка. Как-то раз русская женщина, приехавшая навестить свою больную дочь, угостила старушку привезенными из Алма-Аты яблоками. Та, откусив кусочек, восхитилась: «Господи, какой же вкусный помидор! В жизни таких не ела!» В Алтайском крае в самом деле не было ни одной яблони. Берега Оби поросли кустами смородины и облепихи. Нас удивляло, что местные жители переплывают на другой берег реки и собирают там ягоды, вместо того чтобы привезти саженцы смородины и посадить их вдоль всех заборов. Удивляло и то, что они месят ногами грязь, но улицы не мостят, даже перед своим домом, хотя кругом полно камней.