— Гитлер — Вельзевул, я потому и не поехал в Германию. А Сталин настоящий дурак: сослал культурных людей и лишился множества умных товарищей — как бы они пригодились ему!
Однажды мама не дождалась Бракаса на работе, на другой день он тоже не пришел. А дети Галайдиной, вернувшись из школы, рассказали, что их учительница поймала шпиона. На третий день Бракас наконец появился.
— Вот дурни, вот черти! — возмущался он. — Иду я позавчера утром на работу, солнышко встает над пожарной каланчой, на ветке синичка чик-чирик… Чудесно! Вытащил карандаш, дай-ка, думаю, эскиз набросаю. Только начал рисовать, подошла какая-то идиотка и спрашивает, что я рисую. «Ну вот… ну… хорошо… ну… красиво», — объясняю ей. Она говорит: «Пойдем!» Я и пошел, она строго приказала, а если приказывает, значит, начальница. И знаете, куда она меня отвела? В комендатуру! Там велели посидеть, пока начальник не освободится. Та баба все что-то болтает по-русски. Просидел я на скамье целый день, есть захотелось. «Кушать надо», — говорю, а они мне: «Подождешь». Ночью вызвали меня к начальнику — и что это за люди, которые ночью работают, — тот и говорит: «Дай портфель!» Даю. Он полистал мои эскизы и спрашивает: «Почему рисуешь?» — «Хорошо, красиво, хм… хм… солнце, птичка, вот…» — снова объясняю я. Все равно отвели меня в подвал. Продержали еще день. Дали воды. Я там еще одну ночь провел. Наутро снова отвели к начальнику. Тот вернул мне портфель и сказал, улыбнувшись: «На улице рисовать не надо», да и отпустил.
Я тоже решила уйти из каменоломни, но начальник не хотел отпускать. Мама снова обратилась в комендатуру, попросила, чтобы мне разрешили учиться — я, мол, несовершеннолетняя и хочу учиться в художественной школе. Просьбу удовлетворили. Я стала посещать художественную школу — она там называлась «Изостудия». Римантас тоже ходил туда. Преподавателями были очень квалифицированные художники, эвакуированные из Ленинграда. Они говорили, что мы с Римантасом подаем надежды. Кроме того, француженка, миниатюрная женщина, которую мы называли Рукавичкой, учила меня игре на фортепиано. Музыка — моя давняя мечта. Время у меня было, а на те тридцать рублей, которые ей положено было платить, все равно ничего не купишь.
Веруте Виленишкене директор клуба принял реквизитором. И попросил еще, чтобы мама и на должность сторожа подыскала кого-нибудь из наших. Он не мог нарадоваться — люди работают от души, послушные, не отговариваются и не пьянствуют.
Суровая сибирская зима все больше вступала в права. Зимней одежды у нас не было. Правда, Римантас привез из Каунаса полушубок жившего у нас двоюродного брата Даумантаса. А я все время носила одну и ту же шубку из серой каракульчи, и, пока таскала камни, весь перед у нее вытерся до голой кожи. Я выглядела в ней, как обезьяна с голым животом. Голову покрывала платком с национальным узором, поверх замшевых чешских ботиночек надевала веревочные лапти, полученные как рабочая обувь еще на каменоломне. Над моими лаптями никто не смеялся, потому что не я одна носила такие, а вот платок был непривычным, и, когда я шла в студию, дети бежали за мной и дразнились. Было очень обидно.
В театре, в столярной мастерской, мама собирала палки и щепки, которых хватало лишь на то, чтобы согреть воду. Стены и потолок нашей комнаты всегда были покрыты толстым слоем инея, сверху свисали сосульки. Прекрасная декорация для дворца в «Снежной королеве»! Мы начали ломать голову, где бы раздобыть топливо. Местные жители весной вылавливали в Оби бревна или заготавливали на зиму кизяки. По дороге в комендатуру, куда мы регулярно ходили регистрироваться, я всегда глазами искала что-нибудь, что можно сжечь. Перед высокими воротами сибирских домов стояли скамейки, на которых в хорошую погоду любили сидеть женщины — лузгать семечки, чесать языки или искать друг у дружки вшей. Кстати, вшей искали охотно, отказывая лишь тем, у кого головы были чистые. «Не интересно», — говорили таким. Мы тоже садились на такую вкопанную в землю скамейку, ухватив снизу, раскачивали ее, а вставая, вытаскивали ножки из земли и оставляли так стоять. Возвращаясь домой, подхватывали скамейку и уносили. Вот и топливо на несколько дней! Мама что-то поменяла на горшок сала — мы сдабривали им картофельный суп. Из кабачков наварили кашу, которая казалась ужасно вкусной даже без сахара. Чтобы она не прокисла, в чуланчике разлили ее на дощечке такими блинами и заморозили. Сахара мы не видели с литовских времен. Раз пришла Галайдина и сказала, что возле их дома лежат колхозные бревна, но уже года три никто их не трогает. Раньше бревна сторожил ее муж, колхоз расплачивался с ним за это ведром картошки в месяц, но муж уже давно помер.