Неожиданно пришла повестка, предписывающая явиться в комендатуру. Мы разволновались. Пошла мама. Вернувшись, сообщила, что нас куда-то перевозят.
— Наверно, снова какой-то приказ поступил, — терялась в догадках мама, потому что когда мы спрашивали, за что нас вывезли, то получали туманный ответ: «По специальному приказу», а когда пытались узнать, долго ли нам еще придется здесь оставаться, отвечали: «До специального приказа».
Нашей семье было приказано в течение двух дней собраться и 22 июня быть на пристани. Бируте Нашлюнене оставалась в Камне. Как же нам отправляться в путь с таким больным? А может, отвезут куда-нибудь, где условия будут лучше? Разные мысли приходили в голову. А дрова? Куда же их теперь девать? Ну, их, может, еще удастся продать… А картошка, горох? Что будем там есть? А кому достанется картошка, которую мы посадили? Ворам, бездельникам, которые и улицы-то замостить ленятся, предпочитая брести по колено в грязи после первого же дождя… А вдруг повезут домой, и тогда уже не понадобится ни картошка, ни горох… Страх боролся с надеждой. Страшнее всего была неизвестность. В любом случае в дорогу нужна еда, хотя бы сухари для Вайдевутиса. А как быть с молоком? Как найти ту женщину? Может, она не приходит, потому что узнала, что нас увозят, уже два дня нам не приносят молоко. Стали наведываться «купцы» — мама сказала соседкам, что продает два платья (мое шелковое и свое шерстяное) и две пары моих туфель. Мои черные туфли сразу взяли за пять буханок хлеба, которые мы нарезали и подсушили в печке. Последние мои туфли взяла соседка, и я осталась совсем босая. А она, сунув, как сказала, для начала семьсот граммов хлеба, ушла из дома и до нашего отъезда так и не появилась. Мой замечательный зонтик мама поменяла на килограмм пшеницы, подаренную Валюте брошь — на полбуханки хлеба. За шерстяное платье мы просили четыреста, а за шелковое — триста рублей. Пришли две русские женщины, померяли и купили шелковое платье. Через несколько минут одна из них вернулась, попросила примерить шерстяное платье, надела его и выскочила в дверь, говоря, что мы и так слишком много содрали. Мы стояли ошеломленные. Больше продавать было нечего, потому что русские не покупали ни светлых платьев, ни светлого материала — чем их стирать? Остальная одежда была поношенная, но оставались еще мамины туфли из рыбьей кожи на очень высоком каблуке, черное вечернее платье, вышитый тетей Оните необыкновенно красивый халат, мамина желтая шелковая ночная сорочка и кремовый гипюр, который покупательницы щупали, говоря: «Можно было бы использовать как сетку от комаров, только дырки слишком большие…»
Из гамака Римантас соорудил носилки. Свои пожитки мы сложили в телегу, сверху устроили Вайдевутиса на носилках, попрощались с Волжиным, оставили ему картошку и горох и уехали. Разгрузились на пристани и стали ждать парохода. Я купила самосад, сунула его в старый чулок и спрятала, чтобы мама не нашла.
Утром смотрим, идет женщина с дочкой и сыном, который купил у нас штаны, и глазами кого-то ищут. Увидев нас, обрадовались:
— Слава Богу, нашли. Не сердитесь, что последние дни мы не приносили молока: узнали, что вас увозят, и решили, что в дорогу лучше взять масло, творог… Вот я и собрала. — И она протянула больше килограмма соленого масла и кусок творога, спрессованного, как наш литовский сыр.
Мы от души поблагодарили.
— Может, мало? Может, еще денег добавить? Правда, у меня нет, но могла бы взаймы взять, — словно провинившись в чем-то, смущенно сказала женщина.
Нас тронула ее честность: одни пользовались случаем и воровали, а другие думали о том, как нам помочь. Мама от денег отказалась, еще раз поблагодарила за масло и творог, и мы попрощались.
— Она напомнила мне молодость, тех настоящих русских, каких я знала раньше, — сказала мама.
Мы везли с собой ящик соли (примерно одно ведро), выстоянной в длинных, изнурительных очередях. Неизвестно было, понадобится ли она. Мама говорила, что в ту войну особенно ценились соль и спички. Еще одну ночь провели под открытым небом. Бродили по пристани. Смотрим, идет Галайдина с Машей. Пока Галайдина говорила с мамой, Маша все повторяла мне: «В Литву вас везут, вот увидишь, что в Литву!» Я доказывала, что нет, и вдруг мне пришло в голову: сумочка ей нужна, моя замечательная красная сумочка, которую я пообещала отдать ей, когда поеду в Литву. Я сказала об этом маме, мы посоветовались и решили подарить девочке эту сумочку. Покопавшись в узлах, я вытащила сумочку и протянула Маше. Ее глаза заблестели, и она бросилась к своей маме, спрашивая взглядом, брать или нет.