— Помнишь, детка, когда я была осенью в Каунасе, какое красное небо было? Я говорила тогда, к войне это, перед той войной тоже небо красное было. Эту скатерть возьми на память, видать, снова войне быть. Может, больше и не свидимся. Будет память обо мне.
Я заплакала. Бабушкины слова оказались пророческими — больше я никогда ее не видела. Мы возвратились домой. Утром меня разбудило радио. Приятная мелодия. Что это играют?
— «Интернационал», наш новый гимн, разве ты не знаешь? — удивился Римантас. — У нас в Литве сменилась власть, с двадцать первого июля нас присоединили к Советскому Союзу!
«Так вот почему в городе было столько солдат! — подумала я. — Еще хорошо, что без войны обошлось». Папа объяснил, что главный теперь у нас, то есть в Советской Литве, Юстас Палецкис, отец Вильнюса и Сигиты, наших друзей, с которыми мы вместе играли. Раньше он частенько заходил к нам. Мы, дети, звали его Пушкиным — за бакенбарды и белые гольфы, которые он обычно носил. Я узнала также, что Вильнюс снова наш, он опять наша столица, город, который мы видели в мечтах, во сне, о котором слагали песни, возносили молитвы, из-за которого мы вечно дрались с нашими кузенами, приезжавшими из Варшавы.
Нас все интересовало. У входа в Департамент полиции появился постовой, русский солдатик. Магазины и аптеки охраняли старенькие сторожа с винтовками. Едва ли они смогли бы выстрелить, случись что. И от кого все это надо было охранять? В Литве, помнится, кроме карманных воришек и цыган, было три бандита: Рицкус да Бальсис с Казлаускасом. Рицкуса я сама видела в Гелгаудишкисе, когда гостила у тетки. Никто никого не грабил — и в городе, и в лесу, и в деревне можно было гулять сколько душе угодно, опасаясь разве что бешеной собаки, змеи или ночного привидения.
Как-то раз, вернувшись с работы, папа рассказал, что в бывшей еврейской гимназии, в его классе, учится еврейский парень Лявушас, сын заводчика средней руки. Видимо, для того, чтобы спасти родителей, он вступил в комсомол и на уроках рисования без конца что-то пишет, а когда учитель просит показать свой рисунок, он демонстративно приносит чистый лист бумаги. Получив заслуженный кол, Лявушас сказал папе:
— Что ж, господин Бичюнас, за эти колы мы с вами еще сочтемся!
Как-то раз, когда все были на работе, а мы с Римантасом делали уроки, в дверь позвонили. Вошел молодой еврейчик. На вопрос, что ему надо, он сказал, что составляет списки на получение новых — советских — паспортов. Мы все продиктовали. Понадобились и данные Римантаса, но он сказал, что у него уже есть советский паспорт, и вышел из комнаты. Еврейчик растерялся, еще какое-то время посидел и ушел.
В один из дней папа сказал:
— Дети, если у вас есть что-то запрещенное, уничтожьте, потому что сейчас такое время, что всего можно ожидать. Если у нас будет обыск и найдут что-нибудь недозволенное, отвечать придется мне.
Сам он тоже просмотрел свои книги и корреспонденцию. А что же недозволенное могло быть у меня?! Я и не стала ничего просматривать.
В магазинах начали нормировать некоторые продукты. Сахара в одни руки давали только полкило. Кое-где уже и очереди появились. Люди шутили: «Поезд от нас идет, пыхтя „шкура-мануфактура“, а к нам — тихо лепеча „спички-семечки“».
Приехали офицерские жены. Странными казались нам их наряды: большинство одевалось во все серое — серыми были пальто, береты, чулки, туфли. Эти женщины походили на слонов. А некоторые, купив нарядные ночные сорочки с кружевами, считали, что это вечерние туалеты, и надевали их в театр. Офицерские дети быстро научились говорить по-литовски.
Мама через художника Тамошайтиса заказала мне национальный костюм, о котором я давно мечтала. Мамина подруга — еще по Воронежу — художница Винце Йонушкайте-Заунене подарила нам два янтарных ожерелья и фартук XVII века из своей коллекции, вернее, полфартука — вторую половину оставила себе.
Мама работала в Театре оперы и балета художником по костюмам. Вновь созданный Театр оперетты, для которого костюмы особенно важны, звал маму к себе, но Театр оперы и балета не отпускал. Тогда мама стала там работать по договору — опереточные костюмы рисовала дома, а мы с Римантасом помогали ей. Начали тоже что-то зарабатывать. Жили мы теперь лучше — работали все. Папа расплатился с долгами, которые образовались, пока он учреждал новые театры.
Приближались выпускные экзамены. Я мечтала о художественном училище.
В то время у нас жила Аугуте, племянница моей тети Заунене. Как-то раз, навестив тетю в Линксмадварисе, она сказала, что на окраине стоит много грузовиков и тетя боится, что собираются вывозить людей, как это было в Польше. Наши родители, как впоследствии рассказывала мама, терялись в догадках, что лучше сделать. Может, формально развестись? Тогда хоть семью не тронули бы. На работе мама спросила у художника Стяпаса Жукаса, не стоит ли спрятаться. «Не бойся, Наталка, советская власть людей искусства не трогает, если кого-то и станут вывозить, так только кулаков, фабрикантов и проституток», — ответил Жукас.