— А-а-а, Катя! Смелее. Снимай телогрейку и садись.
Та разделась и села на краешек скамьи.
— Кто это? — спросил один.
— Как это кто? Будет вроде жены — приготовит поесть, постирает, ну и в постели ноги согреет, спину почешет! — вульгарно хохотнул парень.
Мама обмерла:
— Девочка, ты что? С ума сошла?
— А! — махнула она рукой. — Все одно с голоду подыхать, а тут еще поживу. А там видно будет. Не убьют же меня, правда? — шептала она маме. Мужики так были заняты картами и сквернословием, что и не слышали, о чем говорили женщины.
Вечером будущий муж бросил на пол пару телогреек:
— Ну, Катька, так вроде тебя зовут, стели. Пошли спать!
Это была Катина свадьба. А наутро жених хвастался:
— Ну и Катька! Ну и жена! Представляете, мужики, она еще невинной была! Ну и чудеса!
Все удивлялись и хохотали.
Шить маму больше как-то не приглашали, кончились ее дополнительные приработки, кончились и наши сравнительно сытые денечки. Теперь мама ходила на пристань, только чтобы что-нибудь выменять. Раз Климаускене, которая была совсем хворая и все время сидела на нарах, а ее дочка Дайна была еще маленькой, попросила маму продать заодно и ботинки ее мужа. Мама показала их в одной юрте, потом в другой и не заметила, как один ботинок куда-то подевался. Кому понадобился один ботинок? Может, вернувшемуся без ноги с фронта? А может, просто кто-то пошутил… Еще у нас оставалось кое-что из столового серебра: половник, ложка, шесть маленьких ложечек и шесть вилок с ножами. И еще тот чудесный расшитый тетей Оните халат и черное муаровое бальное платье с букетиком искусственных цветов на груди. Русские женщины, глядя на халат, вздыхали: «Какая красота! Сколько подушечек можно было бы сшить!» Однако такая одежда никому не была нужна, хлопчатобумажное платьице, может, кто-то еще и поменял бы на горсть муки… В бальное платье я иногда наряжалась и, напевая вальс, кружилась, а потом падала на нары, вспоминала Каунас, гимназию, папу, кузин, Ужпаляй… Правда, у мамы был еще флакон французских духов, который, хотя и был наглухо запечатан, источал приятный запах.
Дни тянулись бесконечной унылой чередой. В юртах дети постарше постоянно крутились около плиты, жадно наблюдая за тем, что на ней происходит. Помню, бывший адвокат Мялене, что-то выменяв на кусочек оленины, варила ее в кастрюле. Когда мясо уже было готово, оно исчезло из кастрюли. Мялене смотрела на обступивших плиту детей умоляющим взглядом: «Кто утащил мое мясо? Ну, признавайтесь… Если это сделал ты, Напалис, я даже суп есть не смогу…» Этот Напалис, уже подросток, во сне мочился, поэтому спал на нижних нарах, чтобы моча не капала на других. От него всегда так воняло, что, проходя мимо, мы затыкали нос. Однако дети стояли, выпучив глаза, и молчали.
Начала работать баня. Первейшая забота — как вывести вшей. Кто-то сказал, что надо голову натереть керосином, а потом промыть. Мы так и сделали. Свой короткий ежик я промыла без особого труда. А мама после керосина намылила волосы, и они стали очень жесткими, скатались в один большой узел, мама бросилась мыть их теплой водой, но она, как назло, кончилась. Мама ходила по бане с этим колтуном на голове, умоляя банщика нагреть еще хоть полведра воды. Пока ее грели, мы веселились, делая из маминых волос башни, волны и другие композиции.
— Жаль, что, работая в литовском театре, я не знала, как без труда можно сделать любой парик. Можно было бы воспользоваться этой «рационализацией», — сказала мама.
Жена капитана дальнего плавания Эдуардаса Слесорайтиса никак не могла отказаться от «комфорта». Со своим семейством она говорила по-немецки, а так как одеться было не во что, то предпочитала целые дни сидеть на нарах, укрывшись оленьей шкурой, и изящно курила «сигарету» — завернутую в клочок газеты смесь мха с махоркой. Кто-то дал ей свое старое платье, но и оно, видимо, пошло туда же, куда и другие тряпки, — их дочка, скромная и красивая девочка Сигита, идя справлять нужду, просила: «Мама, лепхен!» (по-немецки это значит — тряпочку), и мама, оторвав от какой-нибудь одежды лоскут, протягивала ей «лепхен», чтобы подтереться. Слесорайтене любила рассказывать о поездках в разные страны, о фильмах, которые там видела, о всевозможных приключениях.
Когда я ходила к Ядзе, то всегда навещала Гасюнаса, отца Юргиса, который уже не вставал с нар. Я старалась поднять ему настроение, придумывала разные истории. Однажды я очень убедительно рассказала, что на пристани сама слышала по радио, якобы война уже скоро кончится и англичане требуют, чтобы нас, ни в чем не повинных людей, вернули домой, а если не домой, то — как поляков — в английские колонии… Очевидно, это вселяло в него надежду, и он думал, что еще увидит Литву. Глаза его начинали блестеть, на лице появлялась улыбка. Он всегда ждал меня, близкие рассказали, что перед смертью он спросил: «А милой Юрате тут нет?» Примерно так же я поднимала настроение и Ядзиному отцу, который тоже слег. Мы ходили из юрты в юрту, чтобы не так ощущать голод, чтобы не видеть, как умирают изголодавшиеся.