Изредка на семью выдавали по баночке американских консервов и сухую, очень соленую колбасу, разрезать которую было невозможно, приходилось ее строгать. Из пустых консервных банок Римантас делал людям половники и кружки.
Однажды пришел Жильвитис и велел всем привести себя в порядок, потому что из района приехала комиссия проверить, как мы живем. И правда, на упряжке собак пожаловал тепло одетый якут и вместе с завпромом Галковским обошел юрты. Спрашивал, в чем мы испытываем нужду. Что на это сказать?! Сообщил, что наши союзники американцы снова прислали продукты и одежду. Кроме муки, кусочка колбасы и баночки консервов, мы получим теперь молочный порошок, яичный порошок, крупу. Когда он укатил, мы увидели, что со стороны пристани лошаденка что-то везет. Прихватив мешочки, мы бросились в магазин, где на человека получили двухсотграммовую баночку консервов. Оставили их на Рождество.
Кроме жидкой похлебки, есть у нас было нечего. На плите постоянно стоял чайник, в который мы подбрасывали лед, так что он все время кипел, поскольку вьюшек у нас не было. Когда кто-нибудь умирал, собравшиеся качали головами, говоря: «Отмучался. Теперь небось очередь кого-то из нашей семьи». Главной заботой было сколотить какой-никакой гроб. Умершего выносили в другой конец клуба.
Однажды мама взяла ножи, вилки и ложки и пошла на пристань в надежде получить в обмен что-нибудь съедобное. Бушевала страшная вьюга, дороги не было видно. Мимо пронеслась лошадь и споткнулась, угодив в прорубь. Мама продолжала свой путь. В проруби черпала воду табельщица Аня Лижина, подружка Галковского. Увидев маму, она спросила:
— Куда это вы собрались?
— Менять вилки и ложки на рыбу.
— Погибнете в такую погоду! Пошли, я дам вам рыбу.
Мама пошла за ней и за две серебряных ложки получила десять кандевок. Мама выдавала нам рыбу крошечными порциями, но через два дня мы уже только косточки лепили к стенкам печки, а когда они таким образом обжаривались, то грызли их. Когда пурга стихла, мама снова пошла на пристань. Зайдя в одну юрту, предложила ложки в обмен на любые продукты. Однако у русских и у самих-то мало что было, поэтому они отказались — им, дескать, такие дорогие вещи ни к чему. Зашла мама в другую юрту. Там за столом хлебала борщ толстая, как мама сказала, похожая на жабу, тетка. Когда мама предложила ей поменять ложки на что-нибудь съедобное, та ухмыльнулась и испитым голосом сказала:
— С голоду помирать будешь — задаром отдашь.
— Вам-то уж точно не отдам, — сказала мама, — лучше в прорубь брошу, но не отдам!
И ушла. Так и остались у нас четыре серебряных столовых ложки и шесть чайных. Не раз рябой Николай, увидев, что у нас уже совсем ничего не осталось, куда-то исчезал и вскоре появлялся с буханкой хлеба под мышкой:
— Чай у вас есть? Так давайте пить, я тут немножко хлеба раздобыл, приглашаю за компанию!
Так этот добрый человек не раз отводил от нас голод.
Иногда приходили мужики с пристани. Откроют дверь юрты и стоят. Мама спрашивает:
— Чего надо?
— Невесту…
— Невеста есть, да только не для тебя, жених дорогой.
— Но у меня есть… мешки муки… мешки сахара… ящики масла. Жила бы, как принцесса!
— Так давно надо было жениться!
— Была у меня жена, только я ее в карты проиграл…
— Видишь! А еще хочешь мою дочку получить! Ступай себе, дружочек, на все четыре стороны! Может, в другом месте найдешь себе невесту.
— Вашей я не проиграю… Честное слово, не проиграю! Ваши девушки не такие, их нельзя проигрывать, — еще пытается убеждать «жених».
Один уходит, через какое-то время появляется другой и снова стоит в дверях.
Шел к концу 1942 год. Весь поселок готовился к Рождеству. Мы берегли муку, чтобы хоть на праздник было что поесть. Раз вечером подняла соседка простыню, которая отделяла наш угол, называемый комнатой, и спрашивает:
— У вас много муки?
Мама подняла мешок, а там муки чуть-чуть. И это мы собирали пару месяцев!
— Вот и у меня столько же, — сказала, ухмыляясь, соседка.