— Закопайте до конца! — крикнули мы им.
За нарами Калковаса нашли черствый хлеб. Люди говорили, что Калковене бросит ему, бывало, какой-нибудь кусок, но, если он пролетал мимо, больной уже не мог его достать.
Сети ремонтировали только сухими. Мне приходилось ночами топить печку, чтобы развешанные в цеху сети скорее сохли и рабочие могли чинить их. Та печка, как и все остальные, была сделана из половины железной бочки с вставленной в нее жестяной трубой и вырезанными дверцами. Я закладывала дрова, ложилась на верстак, где днем работали столяры, клала под голову кирпич, на него — толстую ватную варежку и спала. Просыпалась от холода, значит, дрова прогорели. Я снова накладывала полную печку дров, поправляла развешанные сети и опять ложилась на верстак.
Франс Миндаев, который жил у нас, работал плотником. Приходя домой, он обычно рассказывал что-нибудь новое. Однажды он спросил, доводилось ли нам есть строганину. Мы не знали, что это такое.
— Деликатес, вот увидите, какой это деликатес! Пальчики оближете! — заранее радовался он.
Он взял большого муксуна, сначала постучал по нему палкой, потом снял кожу вместе со всей чешуей. Мы, разинув рты, смотрели, как ловко орудуют большие волосатые руки Франса. Он ухватил рыбу за замороженный хвост и большим ножом стал срезать самые настоящие стружки, которые, завиваясь колечками, падали на стол. Сложив стружки в миску, он залил их уксусом, посыпал солью и перцем. Когда блюдо было готово, он обратился к нам с любезным поклоном и широким жестом руки пригласил:
— Прошу вас, мои милые литовцы, пожаловать к столу!
Осторожно, двумя пальцами, мы взяли по кусочку строганины. Чудесная вещь! Жирная замороженная рыба немного напоминала литовское сало. Она так и таяла во рту. Впрочем, рыбы становилось все меньше, и для нас снова начались голодные дни.
Приближался Новый, 1944-й, год. Встретить его мы снова собрались в первой юрте. Я сочинила по этому случаю песенку, которая начиналась так:
Было грустно. За один год столько утрат. Потеряли мы и надежду на скорое возвращение домой. Всем было ясно: привезли нас сюда, чтобы мы ловили рыбу для фронта. Землепашцы воевали, на хлебных полях взрывались бомбы. Пока шла война, ни на что лучшее нам рассчитывать не приходилось. Свои, советские, погибали на фронте от пуль и снарядов, мерзли, месили сапогами грязь, мокли под дождем, недоедали и каждую секунду смотрели в лицо смерти. У нас, чужих, была над головой не Бог весть какая, но все-таки крыша, был всегда кусок хлеба если и небольшой, то все же гарантированный. К тому же и русские уже перестали над нами издеваться, потому что убедились в нашем трудолюбии и добросовестности. Вот и сейчас мы в тепле встречаем Новый год, а что в эту минуту делают солдаты? Шагают по команде, убивают, умирают… Не было того настроения, как при встрече 1943 года. Все вспоминали погибших или умерших близких. Немного посидев, я вернулась в нашу юрту и легла спать.
Галковский уехал в Кресты, где находилось все руководство рыбного предприятия, и обратно уже не вернулся. На его место назначили горбатого Иванова. У нас отмечали двадцатую годовщину смерти Ленина. Комсомольский секретарь Зина Коренева организовала митинг, на который пришел и бывший поп Вилюйской колонии прокаженных Сергей Лесин. Сильно выпивший новый завпром предложил избрать в президиум себя, Зину Кореневу и попа Лесина. Вкратце объяснив, что двадцать лет назад мы потеряли вождя — строителя коммунизма, поэтому у нас теперь только социализм и черт знает, когда мы этот коммунизм увидим, он сам усмехнулся и сказал:
— Лекция окончена. Теперь танцы!
Зина толкнула его кулаком:
— Товарищ Иванов, какие могут быть танцы?! Сегодня годовщина смерти Ленина!
— Ну и что? Кто верит, ступайте с попом молиться, а кто не верит — танцуйте!
Скоро нам прислали нового завпрома Бочкарева. А Иванова мы больше не видели, и никто не знает, куда он подевался.
Дни становились длиннее. Летом штормом разбило баржу с рыбой, в бочки попала пресная вода, и рыба стала портиться. Надо было ее переработать — промыть в соленой воде и, заново посолив, снова сложить в бочки, чтобы, еще будучи съедобной, она через море Лаптевых попала в Лену, а оттуда на фронт. Поэтому нас — несколько человек — отправили на участок Воронина, где стояли выгруженные бочки с портящейся рыбой. Хотя рыба уже немного согрелась, но оставалась такой невыносимо холодной, что ее было больно держать в руках. Рыба действительно слегка попахивала, но мы слышали о байкальском омуле «с душком» как о деликатесе. К тому же нам уже приходилось есть протухшую ряпушку, от которой никто не умер, поэтому мы решили, что и эта рыба съедобна. Попробовали. Очень вкусно. Хлеб у нас был, была эта подпорченная рыба, и мы жили совсем хорошо, только все время страшно хотелось пить. Мы бегали к проруби и, лежа на животе, пили из Яны холодную воду. По утрам вставали с заплывшими глазами. Потом стали хитрее: брали большую рыбину, пропускали через жабры веревку и опускали в прорубь. В проточной воде она быстро вымокала. Однако вымоченную рыбу стали воровать другие рыбы. Теперь вымачивали в ведрах — из ведер воровали собаки. «Ну и страна! — подумала я. — Все воруют: мы — у государства, у нас — собаки, и даже рыбы воруют!» Теперь уже и литовцы к таким делам привыкли, только называли это не воровством, а заимствованием.