Мы взяли хлеб и возвратились на работу. Зося попросила одолжить ей пятьсот рублей на пальто. Ядзя предупредила: «Не давай, не вернет Зоська долга», но мне не верилось, и я одолжила. Юргис дал почитать книгу Г. Мало «Без семьи». Как давно не держала я в руках книгу! Обливаясь слезами, я читала историю несчастного подкидыша. Кончилась она благополучно. Быть может, роман нашей жизни тоже кончится хорошо? Но тут же вспомнились Римантас, папа и многие другие, которые никогда уже не вернутся в Литву.
В свободное время я выводила карандашом на мешках контуры детских рисунков. Литовские женщины, выдернув из какой-нибудь цветной тряпки нитки, вышивали и вешали на закопченных стенах эти свои работы. За работу мне приносили курево, заимствованное у мужчин. В семье Калковасов порядка по-прежнему не было, Калковене продолжала прятать пищу от больших детей. Правда, Ядзя никогда мне не жаловалась, хотя знала, что у нас есть мука и мы охотно даем ее нуждающимся. Только маленькая Галинце, когда я спрашивала, есть ли у них пища, отвечала: «Нет, тетя Юрате!» Тогда я насыпала в жестяную банку муку, и девочка приносила ее домой. Никто никогда не сказал мне за это спасибо, а с Ядзей мы об этом не говорили.
Моей мечте собрать столько черных ниток, чтобы связать себе чулки, так и не суждено было осуществиться. На танцы я ходила, сунув босые ноги в сапоги. Никому и в голову не приходило, что по такому морозу можно ходить без чулок, поэтому русские женщины удивлялись: «Какие прекрасные чулки у Юрате — телесного цвета!»
Однажды прихожу я к Ядзе, смотрю — она дает Владасу свой золотой крестик, который на нее надели при крещении, чтобы он продал его на пристани.
— Ядзя, ты что, с ума сошла?! Такую вещь продавать! Чтобы какая-нибудь алкоголичка или распутница носила его?!
— А что мне делать? Ни денег нет, ни хлеба, — разволновалась Ядзя.
— Сколько ты за него хочешь?
— Сто рублей…
Я сбегала домой, взяла из своих денег сто рублей, отнесла их Ядзе, взяла крестик с цепочкой и надела себе на шею.
— Отдам, когда поедем в Литву, — сказала я.
Работы, на которые нас ставили, без конца менялись. Теперь мы кололи каменную соль, которую потом мололи на мельничке наподобие той, что смастерил Ясявичюс из деревянных жерновов. Весь цех был пропитан солью, настолько пропитан, что, и придя домой, и умывшись, мы еще долго откашливались солью. Инзялис там был назначен бригадиром, потому что новому завпрому Бочкареву комендант-доносчик не был нужен. Зарабатывал бригадир неплохо. Однако он стал худеть, худеть, пока совсем не высох и не умер. Никто Инзялиса не оплакивал, а мама сказала Микису Вайшвиле:
— Видишь, как быстро судьба сквитала с ним счеты! А ты чуть не замарал руки об него, когда за топор схватился!
С этой работы я ушла, боялась кончить, как Инзялис, — я уже чувствовала в груди странную боль. Пошла работать носильщиком на баржу. Там меня назначили бригадиром. Когда кто-нибудь спрашивал, где бригадир, то слышал в ответ: «Девушка с крестиком на шее». Однажды подошел ко мне мужчина и предупредил: «Девушка, сними с шеи крестик, а с руки кольцо, а то здешние кавалеры могут тебе отрезать голову и палец».
Мы начали возить с пристани доски. Они были такими длинными, что на одних санках не умещались. Поэтому вчетвером мы взяли двое санок и соединили их дощечками, которые запрещалось брать, так как они шли на внутреннюю обивку кают кораблей. Длинные доски мы укладывали поперек санок и, закрепив их веревками, в каждые санки впрягались по двое. Однако в нашей четверке был Витас Скрябулис — крепкий парень, и первые санки он тащил один, а вторые — мы с мамой. Этот Скрябулис был со странностями. Какое-то время он работал на том складе, который сторожил Вайдевутис. Когда у брата пропал топор, он спросил: