— Тебя в списке нет.
— Я с семьей не разлучусь — поеду туда же, куда все.
Я поспешила в мамину мастерскую, где стоял платяной шкаф. В туалете сидел папа. Дверь нараспашку, а возле нее солдат с винтовкой…
Я стала одеваться. Натянула на себя четыре маркизетовых платья, гимназическую форму, сверху белое летнее пальтишко, обулась в белые ботинки для коньков, синие гетры, надела шляпку.
— Надень шубу! — велела мама.
— Не лезет… — заплакала я.
— Накинь сверху!
Одевшись таким образом в середине лета, я должна была выглядеть смешно, а теперь мне представляется — жалко. Я хотела взять с собой альбом с фотографиями, но солдат отнял его. Несколько маленьких фотографий мне все же удалось сунуть в карманчик, предназначенный для школьных шпаргалок. В небольшой чемодан я сложила две пары туфель, босоножки, национальный костюм с подаренной Заунене половиной фартука, дневник, красную сумочку, привезенную моей крестной — папиной сестрой Ниной Бразинскене — из Парижа, необыкновенный, разрисованный мамой зонтик от солнца, золотую цепочку с крестиком, подарок моей лучшей подруги Валюте Ладовайте, и ею же подаренную брошь.
Братья надели костюмы, взяли рюкзаки с притороченными к ним шерстяными одеялами, через плечо повесили противогазы.
Когда нас выводили из дома, было уже девять часов.
— Как ваша фамилия? — спросил папа у того гэбэшника, который говорил с польским акцентом.
— Малинаускас, а что?
— Дети, запомните, все из-за них. Русские нас знать не знают, а продают людей вот эти.
Напротив наших дверей стояли хозяева дома. Гэбэшники погрузили в грузовик наши велосипеды, швейную машину. Оказывается, это их «заработок».
Аугуте плакала, провожая нас. Хозяин магазина принес нам копченый окорок, две баночки паштета и трехлитровый эмалированный бидончик с топленым маслом. Все махали руками и плакали. А мне было весело — ничего-то я, дурочка, еще не понимала. Я думала, что началась война и нас эвакуируют. На углу Аллеи Свободы и проспекта Витаутаса, как мы и договорились, меня поджидал мой приятель Альгирдас Клямка. Я помахала ему рукой и улыбнулась. Но ему совсем не было весело, он только испуганно смотрел на наш «карнавал»: на папе была перекрашенная в черный цвет скаутская форма, штаны подпоясаны ремнем, а пуговицы мама сложила ему в карман. В руках он держал этюдник и краски. Мы проехали мимо дома тети Дзюни — доктора Жаковичайте. Она стояла вместе с тетей Марите, обе плакали.
— Тетю Каму Вайткявичене увезли… — сказала мама.
Я поглядывала на небо — не летят ли самолеты?
— Мамочка, чего ты плачешь? Радуйся, нас везут, а других нет, нас эвакуируют, а они могут тут погибнуть.
— Дурочка, нас не эвакуируют, а увозят в Россию, и мы, возможно, никогда больше не увидим своей родины.
Я заплакала:
— Как же так? Ведь вчера господин Жукас сказал, что советская власть людей искусства не трогает, что если будут вывозить, то кулаков, фабрикантов и проституток. Не волнуйся, наверное, произошло недоразумение и нас скоро вернут назад, мы же порядочные люди, да и богатства никакого у нас нет. Почему же нас увозят, а хозяин Виникас, у которого несколько домов, квартиры сдает втридорога, сам не работает и жена его тоже не работает, так их не тронули?
— Не бойтесь, дети, русский не немец, русские хорошие люди, в ту войну мы не пропали, Бог даст, и теперь не пропадем, — успокаивала мама.
Папа молчал, видимо, и сам не знал, как нам это объяснить. А мне становилось все обиднее.
Вдруг запахло землей — грузовик свернул на улочку, которая вела к товарной станции. Там стояло очень много товарных эшелонов. Грузовик остановился около открытого вагона, в котором уже было немало мужчин.
— Можете попрощаться, мужчины поедут в отдельных вагонах, неудобно вместе с женщинами, — приказал кто-то.
Я стала прощаться с братьями. Папа с этюдником в руках полез в вагон, мы хотели ему кое-что передать и проститься, но створки дверей с грохотом сомкнулись, а наш грузовик тронулся. Братья остались, а с папой нам даже попрощаться не дали. Нас подвезли к другому эшелону. Согнали в телячий вагон. На двухэтажных дощатых нарах сидели люди, прикрываясь простынями и одеялами. Мама стала просить, чтобы ей позволили хоть постельные принадлежности взять с собой, потому что у нас их совсем не было. В конце концов охранники разрешили ей на пять минут забежать домой. Видимо, грузовик ехал за другой семьей. Я попросила маму прихватить фотографии.
Сторож Куткаускас, которому родители оставили ключи от квартиры (он постоянно воровал дрова из нашего погреба), отпер дверь. Он рассказал, что прибегала мамина младшая сестра Оните — она раньше жила у нас — и так плакала, так плакала… Квартира имела ужасный вид, все разворочено, разбросано. Мама схватила простыни и стала заворачивать в них постельное белье. Открыла шкаф и побросала в простыни все, что попалось под руку. Из буфета взяла столовые и чайные ложки, подаренный Суткусом серебряный половник, старые фотографии, даже не сложенные в альбом. Солдат считал минуты. Мама выбросила в окно узлы.