Вернулась я уже не в мастерскую: мама попросилась жить к Слесорайтисам. Юрта была небольшая, но в ней умещались Слесорайтисы, русская женщина со своим сожителем, дочкой Аллой лет десяти и годовалым мальчиком-рахитиком — его имени никто не знал, потому что и мать, и отец, и сестра называли его Клопиком. Впрочем, кроме него, клопов было столько, что они ползали даже по столу. Возле дверей, где было еще немножко места, мама сколотила нары. На них мы с ней спали валетом. Моя голова была рядом с дверью, которая не закрывалась, поэтому по утрам на моих волосах был иней. Чтобы снова не заболеть, я обвязывала голову тряпкой. Мамина голова была возле ног Слесорайтиса, и во сне он клал свои провонявшие потом ноги маме на голову.
У мамы теперь была другая работа — она распускала сети, чтобы были нитки для ремонта сетей. Алла просилась к ней в помощницы. Мама согласилась, но скоро заметила, что девочка сначала сматывает нити в клубок, а потом ловко своими маленькими пальчиками разматывает их и сует в рукав. Сети выдавались маме по весу, по весу же надо было сдавать и нитки, поэтому она рассказала всё Аллиной матери. Та выпорола девочку, а нитки вернула.
Молодой человек Альгис Индрюнас привез кино из райцентра Казачье. Сам показывал, сам деньги собирал. Мы уже столько лет не были в кино, что оно показалось нам настоящим чудом. В фильме рассказывалось о каком-то колхозе, было немного и любви. Когда он кончился, мы невесело вздохнули. Вспомнились необыкновенные фильмы, которые видели раньше, нежные, лирические, без всякой пропаганды, без грубости. Вспомнили, что и сами жили среди совершенно других людей… и были другими…
Азёмова, ненавидевшего спецпереселенцев, из Романсыра убрали. Приехал новый завпром Лесников. Начался подледный лов рыбы. Мы перебрались жить в другую юрту, в отдельную крохотную комнатку. В этой юрте жили Бируте Швилпайте с мамой и братом Витасом, а еще в одной маленькой комнатке — старый холостяк немец Дитрих. В нашей комнатке клопов было столько, что они просто не давали спать. Погасишь свет — и начинают атаковать. Выход только один: я сплю, а мама жжет свет — распускает сети, я встаю, иду возить дрова — мама спит, потому что спят и клопы. «Если бы всех наших клопов превратить в светлячков, то ночи были бы белыми», — говорили мы.
Ко мне стал наведываться Янушас Каулакис, тот самый, что угостил меня клецками, когда мы еще плыли на барже. Он рассказывал, что бывал в имении Синконяй, половина которого принадлежала моему папе — так завещала бабушка. Но мы туда никогда не ездили, потому что папа с дядей Генрикасом не особенно дружил, — я уже говорила, что тот считал себя поляком. После того как здоровье дяди, бывшего летчика, ухудшилось, он жил в Синконяй и иногда присылал нам в Каунас продукты.
Через какое-то время я узнала, что Янушас дружил с Полей Варнайте и она очень огорчалась, что Янушас ходит ко мне. В той же юрте жила старая дева полька Окулич, которая вела дневник. В нем она фиксировала все — даже то, когда какой суп варила. Весь поселок знал об этом дневнике. Заинтересовался им и комендант. Порывшись в вещах, нашел его. Среди прочего была там и такая запись: «Сегодня приходили Стратавичюс и Пахлевскис. Стратавичюс рассказал анекдот. Сидит на дороге ребенок и раскладывает конский навоз, сортируя конские яблоки по величине. Большие кладет спереди. Проходит мимо офицер и спрашивает:
— Что ты делаешь тут, малыш?
— Играю.
— Что же это за игра такая?
— Армия. Вот смотри, эти маленькие говяшки — солдаты, та, что побольше, барабанщик, рядом — офицер, а самая большая — генерал!
— А где же Сталин?
— Ой, что ты, дяденька, такой большой говяшки я еще не нашел!»
Окулич арестовали, больше мы ее не видели и о ее судьбе ничего не слышали. Стратавичюс за то, что рассказал этот анекдот, получил пятнадцать лет, а Пахлевскис — за то, что слушал, — десять. Пахлевскис через пару лет умер, да и Стратавичюс не дождался окончания срока.
Меня назначили в бригаду бурята Мишки Луняева, которой предстояло вести подледный лов на озерах. Утром, уложив в рюкзак хлеб, соль, белье, посуду, мы, руководимые Мишей женщины, отправились на озера. Палатку, печурку и рыболовные снасти Миша еще раньше перевез на собаках. В нашей бригаде были обе сестры Варнайте, Люда Кайрюкштите, дочь завпрома Воля Лесникова и финка Анька Лукина. Вышли в темноте — была полярная ночь. До озер, сказал Миша, километров десять. Мы шли так долго и трудно, что, несмотря на пятидесятиградусный мороз, даже вспотели. Впереди резво шагал Миша. Немного поотстав, гуськом ковыляли мы. На снегу, пусть и в полной темноте, были отчетливо видны протоптанная тропинка и силуэты лиственниц. Шли молча. Вдруг перед нами промелькнула темная тень и на мгновение сверкнули два огонька. Мы все хором заорали: