— Как хорошо, что этот еврей ни черта не понимает! Срочно спасайте рыбу!
При сдаче рыбы выяснилось, что не хватает пяти тонн, а соли, поскольку не было нормативов, я, по совету Ани, списала на четыре тонны больше.
В Коугастахе я встретила плачущую Манялю.
— Что стряслось?
— У меня недостача восемьдесят килограммов рыбы… Что теперь будет?
— Придется платить, — сказала я.
— А как у тебя?
— Мне не хватило пяти тонн!
Она рот разинула:
— И ты смеешься?!
— Пять тонн я не могла съесть, а ты восемьдесят килограммов — запросто, так что придется платить, — пошутила я.
Я знала: всем ясно, что в голой, безлюдной тундре столько рыбы ни продать, ни съесть невозможно. К тому же я предупреждала Бреславского. Закончив работу, мы все трое на катере вернулись домой.
На осенний лов меня послали в Харахой, совсем близко от Казачьего. Там на лов выходили только рабочие-любители из Казачьего, уловы были небольшими, так что всю нашу бригаду вернули домой. Скоро река замерзла, и мы перешли работать в контору — снова чертили карточки. В свободное время я заглядывала к Ясенасам. Это была прекрасная семья. Сам Ясенас — высокий, видный мужчина — временно работал начальником цеха планирования, его жена Виталия заведовала детским садом. У них было двое прелестных детишек. С Ясенасами мы часто говорили о Литве. Дети слушали рассказы взрослых, но никак не могли понять, где же находится эта родина Литва. Видимо, они считали, что она так же далеко, как Романсыр или Казачье, и то один, то другой время от времени просили: «Я тут больше не хочу, пошли в Литву!» Не имели они представления и о том, что такое конфеты или мед, знали только кусковой сахар, и, когда в первых посылках кто-то получил конфеты, дети их не ели, выплевывали, дескать, они воняют.
Ночи были длинными, темными. Северное сияние, по мере того как мы поднимались вверх по реке, словно блекло. Растительность становилась богаче, небо — бледнее. Молодежи некуда было деваться. Летом, когда приплывал пароход, все бросали работу и бежали к берегу посмотреть на людей. Взглянув на свободных людей, мы понуро возвращались назад. Зимой Юргис Масюлис, перебросив через плечо свой «хонер», ходил к русским на попойки. Там он ел, выпивал и еще домой что-нибудь приносил. Доставались гостинцы и детям Ясенасов и Пакаускасов, которых он очень любил. Юргис редко бывал совсем трезвым, обычное его состояние было, что называется, навеселе. С тоски, сложив свои нормы сахара, варили бражку и мы. Это такая бурда из дрожжей, сахара и муки. Чтобы напиток был крепче, добавляли туда хмель или зверобой, которые мы доставали у русских. Варили и пили. Каждое воскресенье. Одни больше, другие меньше, но в общем-то пила вся молодежь. Выпив, отправлялись в школьный зал, где вокруг печки, сделанной из железной бочки, уже стояли девушки. Я чаще всего танцевала «Умирающего лебедя» или «Венгерский танец» Брамса — танцевала по всему залу, только кудри развевались… Чего-чего, а уж на завивку волос всегда время находилось. Мамина подруга Рожите Слапшене подарила мне щипцы для завивки. Утром мама меня будила всегда пораньше, иногда даже часы нарочно переводила вперед, только чтобы я все успела.
— Юрате, уже без пяти девять! — нежно прикасалась ко мне мама.
Я вскакиваю, бегу одеваться, а она спокойно переводит назад часы и показывает на разогревающиеся на печке щипцы. Не могла я, «элегантная барышня», идти с неуложенными волосами. Это желание быть элегантной у меня, видимо, врожденное. Надо сказать, что к тому времени вид мой был уже вполне приличный. Шубейку, на которой был совершенно вытерт живот, мама подкоротила и аккуратно залатала. Мы купили синюю телогрейку, из остатков меха мама приделала к ней капюшон, оторочила мехом полу — вот и вторая одежда. У фронтовика мама купила шинель, перекрасила ее в черный цвет и сшила пальто без подкладки. Она взяла дохлую черную кошку, содрала шкуру, обработала ее солью и квашеными овсяными хлопьями… «Котик» получился неплохой — из него сделала воротник на то пальто. А когда сдохла соседская черная собака, мама обработала ее шкуру и сшила новый воротник и еще муфту. Из своего синего шерстяного купальника я сделала шапочку с ушками, шарфик и перчатки. Блаузджюнас сшил мне из старых белых валенок, добавив кожу, красивые бурки. Из американских мешков я сшила две кофточки и украсила их вышивкой: на одной два танцующих олененка, а между ними монограмма Ю.Б., на другой — силуэт якута с ребенком, едущих на нартах. Нитки для вышивки выдергивала из тряпочек. Эти вышивки, вставленные в рамки, и теперь украшают мою комнату.