Вместе с технологом Чувашовой я пошла к Эльтерману и рассказала, почему на моем участке такая большая недостача соли. Он велел Чувашовой написать объяснение. Однако Аня сделать это не успела — простудилась, когда ехала на собачьей упряжке, заболела воспалением легких и в Романсыре на руках у Веруте умерла. Мы украсили, как могли, нашего технолога. Мама сделала из лебединых перьев цветы, мы сшили из простыни платье. Жалко, очень жалко было Аню. Так и похоронили ее в Крестах. Ну, а моя недостача соли все еще не была списана.
Приближалась годовщина Октябрьской революции. Наумкин вызвал меня с мамой и попросил нарисовать портрет Сталина. Большой, в человеческий рост, но только до пояса. Мама пыталась объяснить, что портретов мы не рисуем. Однако Наумкин теперь уже требовал. Что поделаешь — взяли газету с портретом Сталина и принялись копировать. Получилось хорошо. Мы положили портрет в плановом отделе, пока не приедет уполномоченный Бирюков, чтобы принять нашу работу. Когда он приехал, мы вытащили из-за шкафа портрет, но — о, ужас! — он был порван в том месте, где были ордена и медали, на груди была огромная дыра… Видимо, уборщица по неаккуратности порвала.
— Посажу, засужу! — кричал взбешенный Бирюков. — Это издевательство!
Однако Наумкин, вызвав его в коридор, стал что-то объяснять, а мы расплакались. Вернувшись, Наумкин сказал, что за ночь мы должны нарисовать другой, если не хотим попасть в лагерь. Работали всю ночь, рука уже была набита, поэтому к утру портрет был готов. Старый мы сами разрезали на куски и сожгли.
Получили письмо из Литвы — от дяди Антанаса. Он писал, что вернулся врач из Утяны, который был в лагере вместе с моим папой Витаутасом Бичюнасом, и сообщил, что папа умер в 1945 году. Он рассказал, что папа выжигал на дощечке фамилию, имя, отчество, дату и место рождения, а также последнее место работы каждого умершего в лагере литовца. Эту дощечку клали умершему под голову, чтобы близкие могли хоть косточки его найти, когда изменятся времена и можно будет привезти в Литву останки. К сожалению, когда умер он сам, некому было выжечь надпись на дощечке. Получив эту весточку, мы и не плакали, потому что мысленно уже давно похоронили его…
Каким человеком был мой отец, с кем он дружил и к чему стремился? Как написал в своих воспоминаниях режиссер Антанас Суткус, он был человеком особого склада. Чрезвычайно честным и совестливым, набожным, талантливым, трудолюбивым. Я помню его по большей части за работой — рисующим картины на природе. Кроме того, он писал, вернее говоря, печатал одним пальцем на пишущей машинке — почерк у него был неразборчивым, и машинистки не брались печатать ему. Работал он еще на радио — вел отдел писем. Сквозь щель во входной двери корреспонденция падала к нам прямо на пол. Письма шли со всей Литвы по самым разным вопросам, были и такие, что он, помнится, читал и хохотал… Он писал литовские тексты песен эстрадному артисту Дольскису. Приходили книги с записками: «Прошу упомянуть и отрецензировать». Он был человеком добрым и вместе с тем строгим — слова его и мамы были для нас священны. Очень любил он свою маму, говорил: «Мама — это праздник». Самым главным праздником у нас в семье был День матери. Каждый год, возвращаясь вечером в Сочельник из костела, он приводил с собой какого-нибудь нищего — старика или ребенка, которого мама мыла, переодевала, кормила, а часто и на ночь оставляла. Так и нам прививалась такая черта, как сочувствие к страждущим. Папа любил порядок и был главой семьи в полном смысле этого слова: мы никогда первыми не садились за стол, никогда никто не позволял себе первым класть на тарелку еду или выбирать кусок получше — так нас приучали уважать старших, чтить отца и мать.
Папа и как учитель отличался от других. Преподавал нам рисование Робертас Антинис — класс гудел, преподавал Витаутас Кайрюкштис — в ярости стучал ладонью по столу, а класс все равно гудел. Когда же в класс входил папа, устанавливалась тишина: даст задание, а сам сидит за столом, что-то рассказывает, и все слушают, затаив дыхание… Он перевел с русского языка сказку Корнея Чуковского «Мойдодыр», а о плохих переводчиках того времени отец писал: «Пятрас перевел стрелки на часах, а я перевел стихи». Он писал пьесы для театра «Вилколакис», сотрудничал с режиссером Суткусом. Когда в 1956 году мы вернулись домой и зашли к Антанасу Суткусу, он сказал: «Прости, Наталья, и пусть простит светлой памяти Витаутас, так уж случилось, что Витаутас сложил голову вдали от родины, а его лавры достались мне… Ничего уже не изменить. Но мы все знаем, что Витаутас больше всех сделал для „Вилколакиса“». Папа не только писал пьесы, но и сам играл, рисовал декорации. Он обладал редким чувством юмора (в какой-то мере унаследовала его и я), а ведь «Вилколакис» был театром сатиры и юмора, высмеивавшим недостатки тогдашней жизни и разнообразные пороки господ. Суткус обычно оставался в стороне, а отец из-за этого театра конфликтовал даже с президентом Антанасом Сметоной. Во время революции он сам чуть не умер от голода и потому сочувствовал бедным. И еще он был очень доверчив, из-за чего не раз влезал в долги. На собственные средства создал театр «Жвайгждикис», который не смог преодолеть финансовые трудности. От фракции христианских демократов отец был избран членом первого — учредительного — сейма. Тот, у кого поднялась рука включить в список депортируемых моего отца, не понимал, что, обрекая на смерть полного творческих сил, талантливого человека, он совершал преступление против всей Литвы.