Невеселой была встреча 1956 года. Мама написала, что ее дела неплохи, живет она у Вайдаса, но у отца Юргиса обнаружили сильно запущенный рак. Юргис получил телеграмму, что больной слабеет. Брат Юргиса Альгис к тому времени жил в Бийске. Начальник выписал Юргису командировку: он должен был привезти трактор, а заодно сможет навестить отца. Отец умер в тот день, когда Юргис, простившись с ним, уехал домой. Похоронили его дети Гасюнене, никому не сообщив, рядом с Рамунеле.
Начальник Юргиса предложил мне перейти работать бухгалтером в экспедицию. Зарплата там на треть больше, и еще полагалась надбавка за работу в полевых условиях. Только надо было подождать, пока приедет главный бухгалтер экспедиции. В это время нам сообщили, что выдадут паспорта — надо сфотографироваться. И вот паспорта уже в карманах! Еще комендант сообщил, что отныне мы можем свободно перемещаться по Якутии. Но, если подумать, куда нам ехать в Якутии? Разве что в Якутск. Но где там жить? Хочу специально подчеркнуть, что устроиться на работу не составляло труда: достаточно было сказать, что ты литовец, и все двери открывались. Литовцы славились трудолюбием, добросовестностью, честностью.
Раз в столовой я увидела человека, очень похожего на Сашу Илюшенко, который был ревизором у нас в Крестах и симпатизировал мне — то заговорит, то на танец пригласит, а Юргис передавал мне записки от него. Саша приезжал из Якутска, где жил с женой и двумя сыновьями. Теперь этот человек так посмотрел на меня, что я сразу поняла — это действительно Илюшенко. Вскоре выяснилось, что он и есть главный бухгалтер. Когда Юргис узнал об этом, ему как-то расхотелось, чтобы я шла работать под началом Илюшенко. Да я и сама не рвалась. Еще через несколько дней Юргис предложил вообще отсюда уехать. «Поехали в Алтайский край, к Альгису», — сказал он. Я согласилась. Вечером я пошла на почту и по телефону поговорила с мамой. Услышав мой голос, мама заплакала. Через пару дней от нее пришло письмо, адресованное Дануте. «Моя любимая Данутеле, если поедешь из Якутии, не оставляй меня одну, возьми с собой, очень прошу», — писала мама. Я поняла, что у снохи ей не сладко. Пришло письмо и от Вайдевутиса: «Бога ради, забери маму, она разрушает мою семейную жизнь». Как-то раз Юргис сказал мне: «Выбирай, с кем жить: со мной или с мамой!» Я спокойно ответила, что мама это мама и я не могу выбирать, пусть выбирает он. На том разговор и кончился, Юргис больше не возвращался к нему.
Мы стали собираться в дорогу. Прибыл пароход, мы погрузили свои пожитки на баржу и поплыли. Через пару дней добрались до Якутска. Мама встретила нас вся в слезах, просила не оставлять ее здесь. Я успокоила ее. На следующий день мы пошли в отдел госбезопасности, написали заявления, что хотим уехать в Алтайский край, город Бийск, к брату Юргиса и взять с собой маму. Велели прийти через неделю. Поселились мы в клубе. Мама готовилась к отъезду. Она пошла с Дануте в баню и по дороге домой спросила:
— Данутеле, хочешь мороженое?
— Ничего мороженного, бабушка, я не кушаю — ни снега, ни льда, — ответила девочка, не знавшая вкуса не то что мороженого, но и конфет.
Через неделю мы получили разрешение на выезд в Алтайский край. Радости не было конца. От Алтая уже не так далеко была наша Литва, может, удастся хоть на короткий срок съездить, навестить своих близких, оставшихся в живых!
Веруте к тому времени уже вышла замуж за Альгирдаса Чарняцкиса. Они нас провожали. Мы погрузили свои вещи на пароход. Билеты мы купили самые дешевые, и потому наши места были в трюме, на нарах. На пароходе было немало земляков — удирали литовцы, кто как мог, подальше от проклятого Ледовитого океана, поближе к родному дому.
После смерти Сталина была объявлена амнистия: из тюрем отпустили мошенников и воров, но не отпустили честных людей, так называемых политических, из которых мало кто к этой политике имел отношение. Много амнистированных было и на нашем пароходе. Мы их боялись, даже по-литовски между собой не разговаривали — не знали, как на это могут отреагировать другие пассажиры. Дануте тоже говорила по-русски, как мы ей велели. Только время от времени тихонечко спрашивала:
— Бабушка, еще нельзя по-литовски?
На руку я надела мамины испорченные золотые часики и очень боялась, что воры могут их сорвать, поэтому руку забинтовала. Деньги зашила в полотенце и им как корсетом затянула живот. Рядом со мной лежал амнистированный с больными ногами. Его дружки приносили ему поесть. Человек этот говорил, что хочет порвать со всей бандой, жить честно и спокойно, да только теперь он зависит от них, потому что они его кормят. А когда воротится домой, к своим, то попытается куда-нибудь уехать, но боится, что отделаться от лагерных знакомцев будет нелегко — они стремятся держать каждого в поле зрения и вовлекать в новые преступления.