И вот наконец раздалась команда: «Выгружайся! Приехали!» Это был Барнаул. Мы собрали свой скарб и погрузились в грузовики, которые доставили нас в пустую, запущенную церковь, полную пауков и летучих мышей. Сложили там свои узлы и вышли размять затекшие ноги. Приехала повозка с хлебом, который можно было купить, кто сколько хотел. Купили не все, хотя хлеб был мягкий, пышный, испеченный в больших круглых формах. Тогда мы еще не знали ему цены. Вечером с Гедре Кальненайте пошли в парк. Неожиданно услышали чудесные звуки скрипки. Это играл Альгис Сташянис.
В барнаульской церкви мы жили почти целую неделю. Все время гуляли, словно птицы, выпущенные из клетки. Мир снова казался просторным и прекрасным. Молодежь собиралась компаниями, завязывались знакомства. Но вот поступила команда готовиться к отъезду. Мы погрузили свои пожитки в грузовики, и нас привезли на пристань. Парохода еще не было, ночевать пришлось под открытым небом, спали прямо на земле. У забора мы заметили не то кусты, не то какие-то кочки. Пригляделись, а они шевелятся! Это были евреи. Страшно худые, скрюченные, с опущенными носами и острыми подбородками, в каких-то жалких обносках. Да, это были оставшиеся в живых польские евреи, которых теперь везли в какую-то английскую колонию. Нас охватил ужас: если за год или полтора они превратились в призраков — а ведь войны еще не было, — то что же ждет нас!
Наутро пришел пароход. Поплыли по Оби. Скоро нас снова высадили. Город назывался Камень-на-Оби. Еще одну холодную ночь пришлось провести под открытым небом, а потом наконец у нас появилась крыша над головой. Это была единственная в Камне обсаженная деревьями постройка — раньше здесь жил местный священник, а теперь его дом скорее походил на жалкий барак. Постелили прямо на полу. Пришли несколько живущих по соседству женщин, наши принялись расспрашивать их, чем занимаются здешние жители. Мы узнали, что в бывшей церкви находится спиртозавод. Мама спросила, не возьмется ли кто-нибудь постирать наше белье. В вагоне-магазине, который ехал с нами от самой Литвы, мы купили несколько кусков мыла, но стирать было негде. «Сколько заплатите?» Порывшись по карманам, мы наскребли рублей сто. Одна сразу вызвалась. Мама дала этой прачке две простыни, два пододеяльника, четыре наволочки, три или четыре полотенца, две ночных сорочки, две мужских рубашки. Женщина стирает это по сей день. Мама даже не спросила, где она живет, та обещала: через два дня все принесет, да и возьмет недорого. Мы ей еще и мыло дали. Настоящее мыло, а в Камне женщины уже давно стирали на речке илом.
— Что стало с русскими?! Кто их так испортил?
Мама огорчалась из-за этого еще больше, чем из-за пропавшего белья. Может, дело в том, что это Сибирь, куда при царе ссылали воров да убийц, а эта воровка — из их потомков?..
Снова приехала двухколесная тележка с хлебом. Продавщица сообщила, что теперь на человека полагается 450 граммов хлеба. «Кто же может за день съесть столько хлеба?» — удивлялись мы. Раньше на семью из шести человек мы покупали килограмм в день. Мы еще не понимали, что нам предстоит питаться одним хлебом: ни масла, ни сахара, ни крупы, ни мяса — ничего этого у нас больше не будет.
В нашем бараке жила женщина с маленькими детьми и братом, ненормальным от рождения. Дома за ним присматривала старушка мать. Когда в Сибирь увозили сестру, прихватили и брата, который не разговаривал, а только мычал и носил то ли халат, то ли платье, потому что все делал под себя. Как умоляла несчастная мать, чтобы увезли и ее! Не увезли, оставили дома. Малые дети в бараке боялись безумца, и его заперли в кладовке. Пару недель он выл по ночам от холода, пока в конце концов не замолчал навсегда… Там же поселили и старика Сметону, брата бывшего президента, с женой, и трех дочурок бывшего главнокомандующего литовской армии Раштикиса: старшую Лаймуте, ее младшую сестру Мейлуте, у которой была больная ножка, и самую маленькую Алдуте, которая, лежа в коляске, сказала свое первое слово «ма-ма» и… умерла. Ее хоронили все ссыльные литовцы.
Я страшно соскучилась по сладкому и, зная, что у нас есть сколько-то денег, попросила у мамы разрешения купить хоть несколько конфеток. Мама разрешила, если только не будет очень дорого. И мы с Гедре отправились в магазин, предварительно узнав у мамы, как по-русски попросить у продавщицы конфеты. Всю дорогу в город, боясь забыть нужные слова, мы повторяли: «Пажалста, дайте мне конфет». Свернули на улочку, сплошь усыпанную шелухой от семечек. Ноги скользили по ней, было непривычно и интересно. Вспомнились мамины рассказы о русских — в ту войну она жила в России. Мама любила рассказывать, как молодые флиртовали, лузгая семечки, шелуху выплевывали друг другу в лицо и шумно веселились при этом. Странными казались нам и дома, огороженные высокими бревенчатыми заборами с огромными воротами, и перед каждым домом — врытая в землю скамейка. Во дворах высились груды темных кирпичей — уже потом я узнала, что это сушеный навоз, которым топят печку, и называются эти «кирпичи» кизяками. Улицы немощеные, а вместо тротуаров — уложенные на бревна доски, кое-где прибитые гвоздями, поэтому, наступив на один конец, другим можно было получить по лбу. Но вот наконец и магазин. Мы обратились к продавщице с заученной фразой: