Под утро барин исчез.
А вечером того же дня вдруг является ко мне наш Санька Мороков. У меня мурашки поползли по коже. При одном упоминании его имени мы всегда вздрагивали. А тут, вот он — в натуре. «Ты, старик, чью сторону держишь?» А у меня и руки, и ноги трясутся. Стою перед ним в подштанниках и лепечу: «Ничего не знаю, ничего не видел. Был ли он, не был ли…» — «Ты сплататоров сторону держишь. Тебе светлейшие князья в погонах дороже трудового народа? Народ кровью поля России поливает, а тебе тут около светлейших тепло, светло и в зад не дует? Они — отребье Николая Кровавого, им податься некуда, как только к адмиралу, а ты — лакейская шкура, лизоблюд, холуй, ты все-таки массы кусок… И ты туда же, продажная тварь, в печенку, в селезенку», — и кроет трехэтажными и всяко. Немало богачей на тот свет сплавил он, от вида его шинели кулаков озноб прошибал. Дрожу, молчу. «Говори, кто был, что делал?» — «А этого никто знать не может. Руки-ноги никто здесь не оставил. И заметь еще — богомолок-побирушек тут тьма-тьмущая ходит, клянчат день-деньской…» Перебил меня вздорно: «Я, конечно, мужское сословие имею в виду, брось темнить…» — «Ходит тут какой-то монах…» Захохотал, душу мою наизнанку вывернул: «Не был ли монах в офицеровых штанах, — и опять пустил трехэтажным. — Наводишь тень на плетень, а плетня-то и нету. Ты — гусь лапчатый, ты — пустобрех, ты — сочинитель. На задних лапках привык служить, у бар научился ум употреблять на искажение правды. Но мы же, Маркс сказал, правде служим и денно, и нощно и за это подачек не просим. Вот что, старик, ведь у нас тут верные люди в доме есть, но в покоях у барыни только ты бываешь, тебе это всего лучше знать. Но ты и нашим, и вашим. Только меж двух стульев не усидишь, в расход как раз пойдешь вместе с толстобрюхой, хотя ты и есть настоящий забитой массы паршивый осколок».
Я ему весь этот разговор матери с сыном и расскажи. Так он, как только про крестик услыхал, даже привскочил от радости. «Лучше этого ты ничего не скажешь», — и ушел. Сердце отлегло немножко. Хвать-похвать, он утром чем свет опять вломился. Одет, как наш Жорж, в красногвардейской шинелишке, весь в грязи, будто тысячу верст прошел дорогой, нахлобучил шлем на глаза. На меня и глазом не ведет, точно незнаком: «Доложи, лакей, барыне своей, важный знакомый с дороги просит срочно принять по крайнему секрету». И опять сердце мое замерло от страха. Чую беду великую. Однако ж виду не подаю, барыне докладываю: так и так. Велит принять, заводит с ним близкий разговор. Он же медный крестик на засаленной бечевке ей показал. Она обняла его. Он плюхнулся в кресло: «От сына вам, княгиня, пламенный привет. Ведет себя геройски, все в порядке. Адмирал к Волге подходит. Как вы его встречать готовитесь, мадам?»
Тут барыня говорит ему по-иностранному на ухо, в упор, и всяко, а он ни бум-бум. И вижу, барыня стала белее снегу, валится в кресло да как закричит: «Нет, нет! И никакого сына у меня нет. И никаких дел я не знаю, я несчастная женщина», — в слезы, конечно. «Ну, уж это, мадам, вы напрасно. Это достоверно засвидетельствовано вашим верным лакеем, что сын у вас есть и вчера отбыл к адмиралу восвояси». Стою я ни жив ни мертв, сердцем изнемогаю. Поглядела на меня барыня, в глазах — молнии. Вдруг поднялась и говорит: «Лакей и раб — одна порода. Его хоть в ста водах мочи, благородным не станет. Теперь кривить душой мне нечего. Я после этого на все готова. Только вы мне скажите, господин комиссар (всех советских людей она комиссарами считала), верно ли — государя, Николая Александровича, узурпаторы прикончили? Вы только правду мне скажите, больше мне ничего не надо».
«Это есть истинная правда, — отвечает Санька. — Бывший деспот, а также его жена Алиса, а также царенок, дочери, дядька наследника и бывшая принцесса фрейлина — все они от руки народа благополучно скончались. Уполномоченный Уралсовета прочитал им смертный приговор, каковой и приведен в исполнение»[6].
6
«Около часа ночи трупы казненных были отвезены за город, в лес, в район Верхне-Исетского завода и деревни Палкиной, где и были на другой день сожжены» (П. Быков. Последние дни последнего царя. — В сб.: Рабочая революция на Урале).