— А где Егор?
— Егор помер, три недели уж, как я схоронил его. Болел он, кровь горлом шла.
— Иван, не дело тебе тут оставаться, ведь сыщут. И домой идти тоже нельзя. Батюшки уж нет на свете. Выдадут там тебя. Иди-ка ты, брат, ко мне в роту. А я Автоному Ивановичу объясню, что ты мой мужик, и будешь у нас в полку солдатом-драгуном, как вон Васильев. А побьем шведа, война кончится, домой поедем, Марью и детей увидишь, я тебя сберегу. Васильева не бойся: не выдаст.
Ивана Емельянова взяли в полк без затруднений, в числе пришедших новиков, как дворового человека Василия Татищева. Не раз этой зимой слушал Василий рассказы Ивана Емельянова о булавинском восстании, о том, как увел от преследователей казаков булавинец Игнат Некрасов на Дунай, потом в Турцию, и знамя, сказывают, сберег, не досталось оно Долгорукову[23].
Зима случилась такая лютая для Украины, какой не помнили в этом краю и самые древние старики. «Господь за Россию, — говорили в полках. — Померзнет швед, поделом ворогу».
Василий Татищев много писал писем: в Нарву Орндорфу, в Петербург — Ульяну Синявину, с которым познакомился в бытность свою в городе Петра. Синявин возглавлял специально учрежденную Канцелярию от строений, что строила в Петербурге образцовые дома с выведением главного фасада обязательно на улицу. Писал и брату Никифору, и брату Ивану. Письма ходили подолгу, но отважные русские почтари одолевали расстояния и опасности, и всегда приходил в Киев долгожданный ответ.
Об образовании в России губерний и о назначении губернаторов узнал Татищев от Феофана Прокоповича, с которым был дружен. Феофан замечательно говорил свои проповеди, а Василий умел уже отделять зерно от плевел и, отметая религию, впитывал с наслаждением науку. Приглашал Прокопович в свободный час молодого поручика и в классы Киево-Могилянской академии. Василий не стеснялся сесть на одну скамью со спудеями — учениками младших классов, с дидаскалами — учениками средних классов и, наконец, со старшеклассниками — студентами, коим лекции читали профессора. Все почти он уже знал, но здесь приводил свои знания в систему. Записал он и запомнил и новое деленье России на губернии: Ингерманландскую (после — Петербургскую), Московскую, Архангелогородскую, Смоленскую, Киевскую, Казанскую, Азовскую и Сибирскую.
Внимательно следил Татищев за театром военных действий. А нечаянных новостей было во множестве. Изменил и перешел на сторону Карла старый гетман Малороссии Иван Мазепа. Блистательные победы, связанные с именем Александра Меншикова, пересказывались из уст в уста: двухчасовой бой у села Доброе 30 августа 1708 года, битва при Лесной 28 сентября, где Меншиков кроме драгун посадил на коней и пехотинцев, и, наконец, разгром укрепленного Мазепою города Батурина 2 ноября. Укрепленные места, где Мазепа собрал провиант для шведов, попали в руки русских. Все деловые письма Петр повелел писать цифирью, дабы неприятель, заполучив оные, ничего не мог разобрать. В декабре 1708 года морозы на Украйне сделались столь жестоки, что и птицы мерзли в воздухе. Около 100 русских солдат отморозили себе руки и ноги, но Карл, простояв в степи двое суток, потерял до четырех тысяч человек. В Сумы вошли Ингерманландский и Астраханский полки. Тут Петр праздновал новый, 1709 год. Все ждали генерального сраженья, ибо Карл был совершенно отрезан от Польши нашими войсками. Двинулся было к нему на соединение посаженный им в Польше королем Станислав Лещинский, но из Киева вышли навстречу Лещинскому князь Дмитрий Михайлович Голицын и генерал Гулиц с 5800 пехоты и 3600 драгун и отбросили польско-литовские войска.