Раздражавшее шуршание льдистых снежинок в дымовом отверстии шатра прекратилось. И многодневное утомление мыслей утихло. Печаль души и смущение ее сменило спокойствие обреченности, пустота отчаяния. Зачем снова и снова обманывать себя надеждами, притворяться, что веришь в ожидаемую подмогу, в чудо, во внезапное, необъяснимое исчезновение татар? Сам Христос молился, боясь: если только можно, Отче, пронеси чашу сию мимо Меня; и не миновало Его, но страданием Его и мукою крестной спасение человеков началось. Что же, и мы во спасение отчины своея примем меру назначенную.
То, что ни один из сыновей за месяц и знака не подал, уже предзнаменование. Они или в осаде, или в плену, или мертвы уже. Ушли, оставив победить отцу.
— Сыновья твои в изножье твоем упокоятся, — произнес чей-то такой знакомый, но неузнаваемый голос.
— Кто здесь? — воскликнул Юрий Всеволодович, вглядываясь в полутьму шатра, слабо освещенного походным масленым светильником.
В углу проступило худое лицо с густой бородой и выпуклым лбом. Глаза глядели пристально и печально.
— Шурин, что ль? — со страхом вопросил князь Юрий. — Ты как здесь? Иль на подмогу пришел? Немыслимо… Что я? Разве ты не в Чернигове? А говорили, ты к уграм бежал? Как же тут очутился? Как нашел нас?
Князь Михаил помедлил:
— Сказать что-то хочу…
— Скорее же! В тоске я и нетерпении.
— Ярослав не придет. Но наказан будет.
— Нам погибнуть, ему — жить. Этим наказан?
— Сына убьют.
— Александра? Который женится сейчас?
— Другого. В Твери.
— Тлен дыхает по всей земле нашей.
— Так.
— Но откуда знаешь про Ярослава и детей моих? Что это значит: в изножье упокоятся? Почему так?
— Там уснут, — таинственно пообещал черниговский князь.
— Дивлюсь я видеть тебя. Как тебя стража пропустила? Я и не слыхал ничего. Али спят псы бесстыдные?
— Да о чем ты? — отвечал Михаил как-то невнятно и неохотно. — Можно ли не впустить брата жены твоей? Пришел, и все. Видеть тебя надобность. Важное нечто молвить хочу.
— Что же? Реки быстрее? Страшно мне отчего-то.
— Слушай! — в ухо сказал Михаил. — Се тайна. Ты что попросишь — получишь. Я получу, что захочу.
— Не понял я, — шепотом же ответил Юрий Всеволодович. — Чего я попрошу? Откуда ведомо?
— Зна-аю, — протянул Михаил из уст в уста. Дыхание его шевелило бороду Юрия Всеволодовича. — И я то же получу. Одинаково у нас будет.
— Что будет? Ты прорицаешь, что ли?
— Ах, больно мне, больно, — исказивши лицо, тусклым голосом пожаловался черниговский князь. — Тут больно. — Он показал перстами на сердце. — Прямо пятками бьют.
— Да ты что? — закричал Юрий Всеволодович. — Кто тебя бьет? Ты бредишь, что ль?
— Не знаю кто, — всхлипнул черниговский князь. — Я их не знаю.
— Ты-ы видение? — догадался Юрий Всеволодович. — Ты мне примстился?
— Какое я видение? — осерчал Михаил. — Я тебе столь важное известие, а ты — видение…
— Так что, и мне — пятками в сердце? — дрожа, спрашивал Юрий Всеволодович.
— Тебе? Нет, тебе — другое, — бормотал Михаил, отшатываясь в тень, в угол и сверкая оттуда глазами. — Но головы, головы наши одинаково…
— Я получу, что попрошу, а ты, что захочешь? Но не одно ль и то же это? Пошто прямо не можешь предсказать?
— Куда уж прямее? — усмехнулся Михаил. — От-де-лят-ся, шурин. Отделены будут.
— И ты сам захочешь? — еле шевеля губами, спросил Юрий Всеволодович.
— Не своею охотою, нет. Его же не предам. Слышь, князь? Но ты не узнаешь. Ты уйдешь до этой поры.
— Ты позже? — прошептал Юрий Всеволодович.
— Я потом, — таинственно сообщил Михаил. — Внуков повидаю, а уж потом…
— Каких внуков? Очнись! Иль не знаешь, они в Ростове? И живы ли, неизвестно. Ты безутешен, как я, и бредишь.
— Внуки? Не-е. Как можно? Глеб княжить будет в Белоозере. И град его будет силен богатством. Но это не сейчас, потом, потом… — бормотал шурин. — Его не увижу, но с Бориской, старшим, еще встречусь на земле.
— Где? — холодея, допытывался Юрий Всеволодович.
— Не знаю. Не ведома мне земля сия. Река большая, не видывал я такой. А Бориска отроком уже будет. Вот он на шею мне кинулся. А мне больно, я залит чем-то горячим: и грудь моя, и одежда. Но уста мои, каменея, все равно будут повторять: я христианин.
— Он и мой внук, сын Василька. И я оплакиваю жизнь его пятилетнюю.
— Говорю тебе, спасся! — радостно и удивленно воскликнул черниговский князь, зажимая себе шею. Сквозь пальцы его текли багряные струи и капали на грудь.