Как не считал себя Дмитрий предателем, убегая из осажденного города, так теперь он не ощущал себя трусом: просто непреодолимо велико было его отвращение к смерти, к тому безобразному, стылому, бесчувственному, что остается после нее. Быль, как смола, а небыль, как вода. Но кто разберется в были и небыли после той битвы, какая сегодня начнется? Все смешается, переплетется, и некому будет расплетать.
Что дело плохо кончится, Дмитрий был уверен до глубины души. Раздражало, что отец не понимает сей неотвратимости, заботится о шпорах, о подковах. Будто это спасти может!
«Прощай, батюшка, вряд ли еще свидимся», — мысленно сказал Дмитрий, улыбкой отвечая на ободряющую улыбку отца.
— Мечи голы брать! — велели сотники.
И десятники подхватывали:
— Мечи наги!
Мечники молча выхватывали оружие, бросали ножны наземь: больше не понадобятся — иль убиту быть, иль победить! — тогда и меч заново точить, и ножны ему ладить.
Кажется, единственный человек, который незаметно наблюдал за Дмитрием и понимал его состояние, был епископ Кирилл. Не мужская та душа, ежели расслаблена бывает печальными сиими напастями, думал он. Пожалуй, еще опять уцелеет, пожалуй, еще и схиму примет, но знал бы, на какие муки совести тайные себя обречет! Вот и говори, что воля человеческая с умыслом Божиим борется. Она, конечно, борется часто, только всегда к невыгоде человеческой.
Воины все продолжали подходить под благословение. Кладя на них крестные знамения, Кирилл говорил им словами Христа, усиливая свой и без того звонкий голос, чтоб слышно было всем:
— Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек, но вода, которую Я дам ему, соделается в нем источником, текущим в жизнь вечную.
Он обнимал глазами в последний раз леса в осыпающихся снегах, предутреннее небо, лица людей в выстраивающихся рядах и думал, почему на его веку самые кровавые битвы происходили на реках: Липица, Калка, теперь вот Сить?.. Не каждая ли речка, ручей, всякая вода текущая суть сила живая, съединение могутства земного и небесного? Земля рождает, ложе в себе дает, небо питает, одухотворяет, как отец и мать единствуют в своем дитяти.
Кони все вдруг взоржали. Их тревожный и жалобный глас полился по рядам, по полкам.
— Не меня ль приветствуют? — пошутил Жирослав Михайлович, выезжая рядом с великим князем на караковом нарядном жеребце. Станом жеребец был вороной, а пахи и ноги с гнедым просветом.
Сразу же к ним бросился лекарь:
— Боярину ростовскому от застарелых кровоточных причин на лошади сидеть немочно.
— Это который вчера у Василька пьянствовал? — глянул искоса и насмешливо Юрий Всеволодович. — А брашно обильное, меды крепкие ему не во вред?
— Князь, до тебя дружинник один добивается с самого вечера, — перебил воевода.
— Кто таков?
— Иван Спячей зовут. Коломенский. Слово хочет сказать заветное.
— Про что слово? — рассеянно переспросил Юрий Всеволодович, оглядывая гудящий, весь в движении стан. Ведь вчера лишь сидели, укрывшись, мерзлы, недвижны! Сейчас же стройно и деловито каждый к своему месту гнездится. В лицах — решимость и незаметно смятения.
— Слово про Коломну и Владимир, — гудел возле уха воевода.
— После. Я уже все знаю.
— Когда после-то? — с досадой брякнул Жирослав Михайлович.
— После битвы скажет.
— Н-ну… если жив будет, то скажет, — согласился воевода.
— Как наш Дорофей Федорович?
— Дорож-то? Лежит, в однодышку дышит, — с горькой надсадой сказал Жирослав.
— Отправить бы его в Городок иль в Рыбаньск.
— Как я его отправлю? Он же сказал, татаре всюду!
Подъехал князь Святослав с бледным, воротящим лицо Дмитрием, открыл было рот что-то сказать, но, словно догадавшись, о чем он хочет говорить, Юрий Всеволодович опередил его, прошептал ему на ухо угрожающе:
— Если побежишь, как тогда, на Липице, я тебя собственноручно придушу, хоть ты и брат мне, а я не Глеб Рязанский.
Отец с сыном молча, оскорбленно поворотили коней.
Больше всего тревожило Юрия Всеволодовича то, что не вернулись лазутчики воеводы Дорожа. Дорофей Федорович и сам беспокоился безмерно, но подняться у него не было сил.
Жирослав Михайлович полез на сторожевую вышку, сооруженную на высоченной сосне и невидимую в густой кроне, долго молча всматривался в даль, наконец сообщил вниз с облегчением: