Осунувшийся, большеголовый, лежал мальчишка на кровати и угрюмо смотрел на потолок, где устроились на зимовку мухи. Он даже не повернул головы, когда в избу пришел хромой милиционер Егоров. Немецкая алюминиевая цепочка от нагана билась при каждом шаге о залепленный грязью сапог.
- Не сбежал? - удивился милиционер.
- Хворает, - сказала бабка.
- Ты чего это, приятель? - спросил Егоров. От него пахло сыромятной кожей и крепкой махоркой. - Куда же тебя определить? - милиционер полез в карман синих штанов за кисетом.
- Сам определюсь… Без милиции.
- Не серчай, Кузьмич, - сказала бабка, - а в избе дымить не дам. Иди на улицу и там кури сколько хочешь свой табачище.
- Как же с ним? - кивнул Егоров на мальчишку.
- Подымется… На ночь чаем с малиной напою, пропотеет.
- Не буду потеть, - сказал мальчишка.
Через три дня он поправился. Но на улицу бабка не пускала. Весь день до сумерек сидел у окна и глядел на дорогу. Дождь давно перестал моросить. Сквозь облака нет-нет выглядывал солнечный луч. И сразу становилось светло и тепло. Лужа на дороге превращалась в большое зеркало и стреляла солнечными зайчиками в глаза. Под соснами щипали траву две козы. Одна белая, другая черная. Видно, козы не очень-то дружили. То одна, то другая, сердито кося прозрачным глазом, грозили друг другу заломленными назад рогами. Грозить грозили, а не дрались.
С высоченных тополей, растущих в привокзальном сквере, срывались желтые листья и, вычерчивая в воздухе мудреную спираль, медленно падали на землю.
Бабка Василиса притащила из сеней большое цинковое корыто. Выдвинула ухватом из печи двухведерный чугун с кипящей водой и, кряхтя, опрокинула в корыто. Изба до потолка наполнилась клубами пара.
- Скидавай свою ветошь… Слышишь?
- Чего придумала? - глаза мальчишки растерянно забегали. Он сполз с подоконника и боком двинулся к двери, но цепкие бабкины пальцы ухватили его за воротник.
Вода горяча. Она ужалила пятки, окрасила в розовый цвет тонкие, как две скалки, ноги. И все-таки было приятно! Разомлевший мальчишка сидел в корыте и шевелил в воде всеми двадцатью пальцами.
- Тощий-то! - бабка провела мочалкой по ребрам.- Пересчитать можно… Худо без мамки-то!
Она достала ножницы и, зажав под мышкой буйную мальчишечью голову, обкорнала ее. Голова стала круглой, с выступом на затылке. Мальчишка пощупал ее и расстроился.
- Куда я теперь с такой башкой? - сказал он.- Изуродовала человека…-.
Бабка промолчала. Наверное, не расслышала. Три чугуна горячей воды извела она, прежде чем отмыла всю грязь с мальчишки. А потом собрала лохмотья в кучу и - в печку.
Мальчишка молча метнулся к пылающей печи, засунул по плечо мокрую руку, выхватил оттуда тлеющие тряпки и, обжигаясь, вытащил из кармана пиджака потрепанную колоду карт и бритву.
- А коли и сгорело бы все это добро - не велика беда, - сказала бабка.
Воротя нос в сторону, она ухватом подцепила лохмотья и снова запихала в печь. Мальчишка голый стоял в корыте и хлопал себя по острым мокрым коленкам. А бабка, согнувшись над раскрытым ящиком комода, долго перебирала там глаженое белье. Выложила на хромоногую табуретку трусы, рубаху, зеленые солдатские штаны со штрипками. А вот верхнюю рубашку так и не могла сыскать. Взяла да и положила на штаны свою ситцевую васильковую кофту.
- Одевайся…
В трусах можно было утонуть, рукава рубахи свисали до полу, а до карманов штанов - не дотянуться.
Мальчишка покосился на кофту, отложил было ее в сторону, но потом, вздохнув, тоже надел. Бабкина кофта с пышной сборкой на груди пришлась ему впору.
Глядя на этот шевелящийся комок одежды, из которого тыквой торчала стриженная ступеньками голова, бабка засмеялась:
- Господи ты боже мой… Ну как есть чучело огородное. Хоть на грядку ставь. Ни одна ворона не сядет.
Мальчишка, присев, сердито воткнул кулаки в карманы, подтянул штаны повыше и пробурчал:
- Спалила шмотки, а теперь - чучело! Мой френчик еще бы носить и носить… Совсем как новый.
- Дырки на нем старые…
- Гони мои корочки.
- Что? - удивилась бабка.
- Ну, эти… ботинки мои. Куда заначила?
- Под печкой сохнут. Нужны мне твои ботинки.
- Коли надо, и без корочек сбегу.
В углу на черном сосновом чурбаке запыхтел, зафырчал полуведерный самовар.
Мальчишка еще никогда не пил такого вкусного душистого чаю. В окно стучится непогода. Ветер с воем налетает на провисший частокол, стараясь повалить его.
На дороге в луже плавает рваная галоша. А второй что-то не видно.
Бабка осторожно кладет в рот малюсенький кусочек сахара и подносит блюдце на трех растопыренных пальцах к самому носу, дует на кипяток и, прижмурив глаза, звучно прихлебывает.
Мальчишка пробует пить таким же манером, но, расплескав кипяток на штаны, отказывается от этой затеи. Он ставит блюдце на край стола и, нагнув шею, начинает со свистом втягивать в себя чай.
Бабка сосредоточенно дует на кипяток, но мальчишка то и дело ловит ее внимательный взгляд. Теплый взгляд, добрый.
- Сынок, как звать-то тебя? Аль без имени? - бабка придвигает к нему поближе резную стеклянную сахарницу с отбитым краем. - Да ты бери сахар-то…
Мальчишка пьет молча. Исподлобья бросает на бабку настороженный взгляд. А она, держа блюдце наотлет, ждет. Три раза задавала ему этот вопрос и три раза мальчишка презрительно отворачивался.
- Уж не потерял ли ты, родимый, свое имячко, мотаясь по белу свету?
Мальчишка, опустив глаза, бурчит в блюдце:
- Гусь…
- Что гусь?
- Юрка Гусь… Ну, фамилия у меня такая… Гусь!- в первый раз улыбается мальчишка, показав дырку на месте выбитого зуба. А на щеке обозначается маленькая ямочка.
- Годков-то сколько?
- Двенадцать.
- Ишь ты?-удивляется бабка Петровна. - С виду- то и не дашь… Больно ростом махонький. Как же ты батьку с маткой потерял? Может, живы? Убиваются поди…
Дрогнувшей рукой Юрка отодвигает от себя сахарницу, и она падает на край стола, рассыпав на бабкин подол мелко наколотые кусочки сахара.
- Нет у меня ни батьки, ни матки! Нет! Ясно? - голос его срывается: - Один я…
И, встав из-за стола, подошел к печке и посмотрел на свои ботинки. Еще мокрые. Когда высохнут? Кошка, потоптавшись на полу, махнула на печку. Вслед за ней туда забрался и Юрка Гусь. На печке тепло. Пахнет грибами и сушеной малиной. Он не заметил, как заснул. Когда проснулся, в окна вползли сумерки. Углы в избе потемнели, только русская печка все еще белела, разинув черный рот.
Грохнув на пол маскировочный щит, Юрка Гусь потребовал:
- Эй, баб, молоток мне и гвозди! Дырку надо залатать. Не то прилетит фриц и разбомбит.
ОКО ЗА ОКО
Старый потемневший под дождями и ветрами бабкин дом глядит на дорогу четырьмя окнами, крест-накрест заклеенными узкими газетными полосками. Из окна видно парадное крыльцо: два резных столба и крытый дранкой навес. Парадной давно не пользуются, и бурая, облупленная дверь накрепко заколочена досками. Ветхий, подпертый кольями частокол провис. Мальчишки не могут пройти мимо, чтобы не побарабанить по нему палкой.
За дорогой в ряд стоят четыре сосны. У одной из них ствол изогнулся дугой, и кажется, что сосна подбоченилась. Сквозь зеленую хвою блестит оцинкованная конусная башенка на крыше вокзала. Из окон бабкиного дома видно, как мимо станции проносятся на запад эшелоны с танками, пушками, автомашинами, а с запада - санитарные поезда. Пока меж сосен мелькают платформы и теплушки с солдатами, на самоваре дребезжит медная конфорка, а стеклянная дверца старинного буфета распахивается.
Холодный дождик сыплет и сыплет, как из решета. По дорогам разлились большие пенистые лужи. По утрам морозец чуть прихватывает их льдом, хрупким и тонким, как корочка на картофельной драчёне, которую бабка чуть свет подает на стол. Машины, проезжая мимо, крошат лед и обдают забор жидкой грязью.