— Грехов?
— Так точно, товарищ командующий.
Медленно, словно боясь поверить, словно боясь потревожить тишину, генерал Жердин снял фуражку.
На подвальных каменных стенах шатались густые тени. Фитиль в снарядном стакане потрескивал, коптил; было слышно дыхание людей и тревожный гудок парохода на Волге…
Продолговатый холмик. Помятая каска и обрывок пулеметной ленты…
Поднял голову, увидел буквы на стене…
Рядом тихо напомнили:
— Товарищ командующий…
Генерал Жердин увидел Северный Донец, переправу и ражего парня за пулеметом… Арьергардный бой под хутором Хлебным, сражение под Котлубанью… Сколько раз ему докладывали…
А теперь — вот.
Лейтенант Агарков сказал:
— Останется с нами до конца.
Генерал Жердин оглядел каждого солдата: черные лица, бинты, автоматы… Сказал тихо, как говорят самым близким:
— Спасибо вам. За верность, за службу — спасибо!
И опустил голову. Может, поклонился… Еще раз посмотрел на могилу Грехова Мишки.
ГЛАВА 25
Острие германской армии завязло в развалинах Сталинграда. Выход виделся в преодолении последних метров.
А что будет дальше?
Расчет высшего немецкого командования строился на том, что обороне города русские отдают остатки сил. Это был даже не расчет, а талантливо обставленный самообман, которым в Берлине в последнее время пытались подпитать свою несостоятельность.
Генерал Паулюс не верил, что у русских нет резервов, что они разбиты… Однако надеялся, что высшее командование располагает достаточными возможностями…
Он тоже обманывал себя. Со все возрастающим беспокойством смотрел на свои плохо прикрытые фланги, тревожно недоумевал: неужто в генштабе не видят?
Становилось жутко: все понимают, но никто не может…
Только Гитлер.
Генерал Паулюс понимал, что Германия измеряет свои успехи успехом шестой армии. Миллионы немцев смотрят на него… А он, сомневаясь, мучась и надеясь, молится на главное командование. Понимая лживость приказов и планов, чувствуя ложность собственной позиции, мучительно отыскивая выход, назначил новый срок захвата Сталинграда. Ударные части были пополнены, из Германии перебросили по воздуху несколько саперных батальонов, старший адъютант армии спешно просматривал характеристики на высших офицеров, готовил рекомендации на замещение вакантных должностей… В армии, как никогда, щедро писали наградные, торопливо повышали в чинах, солдатская газета захлебывалась восторженными воплями.
Шестой армии делали целебные вливания — готовили к решительному штурму. Вливания делали самому командующему: высокопоставленные гости из Берлина доверительно сообщали, что фюрер на него надеется. В пространных газетных статьях его упоминали, ставили рядом с Альфредом Шлиффеном…[4]
Оставаясь один, Паулюс грустно улыбался.
В армию прибыл полковник, назначенный комендантом Сталинграда; Паулюсу представили художника, который прилетел из Лейпцига, чтобы написать этюды на месте победного сражения, — замышлял создать грандиозное полотно. В Берлине художника заверили, что Сталинград уже пал.
Командующий начинал сердиться, вспоминал фон Виттерсгейма… Но тут же прогонял мысли о нем: что угодно, только не это.
Генерал Паулюс назначил день решительного штурма. На штабном совещании сказал:
— Господа, у нас только один выход: взять город.
По глазам видел — командиры корпусов и дивизий сомневаются. Однако никто не возразил. Потому что иного выхода не видели.
Может, потому не видели, что выхода вообще не было…
В мысленных поисках правильного решения генерал Паулюс неизменно возвращался к Гитлеру, перечитывал июльскую директиву на продолжение операции «Брауншвейг», мучительно выискивал противоречия в позиции главного командования, старался найти точку опоры для самого себя.
Все было неустойчиво, шатко. Приходило давнее желание взглянуть на генерала Жердина. Чтобы понять.
Но Паулюс ошибался даже тут: надо было знать не только Жердина, но и всю Россию. Надо было знать Лихарева и Коблова, Шорина и Анисимова…
Паулюс всегда считал, что воюет только тот, кто держит в руках винтовку, никогда не принимал в расчет людей невоенных. Всех, кто не был в армии, объединял одним словом — «тыл». Он понимал значение тыла, но никогда не предполагал, ему не приходило в голову, что драться могут безоружные. Чтобы понять, ему следовало знать не только Жердина, но и дворника Прохора, и Митю Савушкина, и Марию Севастьяновну…
4