ГЛАВА 4
Подполковник Суровцев приказал отбить атаку. И контратаковать. Командир сто тринадцатого полка бухнул в телефонную трубку:
— Есть!
Суровцев подумал, что вот сейчас Добрынину лучше быть на командном пункте дивизии… Удивился, что помнит имя-отчество: Иван Степанович. Большим грехом считал свою неспособность запоминать имена. Выручала официальность отношений. Но было очень плохо, мучительно, когда надо назвать человека по имени, а Григорий Ильич не помнил. С Добрыниным постояли рядом полчаса. Посмотрели на карту… Даже не поговорили толком. А вот, поди ты, запомнил. И от этого ему сделалось очень хорошо.
Если бы у Суровцева было время, он без труда догадался бы, что хорошо ему стало вовсе не оттого, что вот — запомнил… Просто все складывалось так, как надо. День клонился к вечеру, а дивизия стояла. Люди, каждый человек в отдельности, сделали все, что могли. И сам он сделал все, как надо, и новый командир дивизии… Сейчас пожал бы полковнику Добрынину руку и сказал…
Но пожать руку не мог.
Добрынин лежал в полузасыпанной траншее. Над ним сидел Алешин, смотрел в бледное лицо своего полковника. И не знал, что делать. Отирал кровь со своего лица… А рядом лежал убитый капитан Иващенко. Его нечем было даже прикрыть. Когда же Иващенко снял шинель? — сейчас лежал в стеганой безрукавке. Немецкий пулемет прошил капитана поперек груди, из стеганки надергало ваты, словно кто-то из баловства наделал дырок. Лицо, без кровинки, было спокойное, очень чистое, а глаза открыты и уж подернулись нехолодным ледком.
Все произошло несколько минут назад. Сначала немецкий танк забирал круто в сторону, Алешин думал, что он минует их. И вроде бы досадовал даже, что уйдет. Целым и невредимым. Но танк неожиданно развернулся…
Сейчас Алешин старался не смотреть на капитана Иващенко. Но все равно видел, как тот ползет навстречу танку. Вот поднялся… Во весь рост. И тут же рухнул. А граната откатилась в сторону и взорвалась. Он вдруг увидел, что капитан Иващенко все-таки ползет. Но нет, уже другой… Алешин помнит, как сделалось страшно: этим другим был полковник Добрынин.
Но почему же он, Алешин, не поспешил к своему командиру?
Только когда рядом рвануло, в лицо шибануло нестерпимым жаром и дымом, почему-то оказалось, что лежит рядом с полковником. Немецкий танк загорелся. Алешин смотрел, как отстает, коробится на броне грязная краска. Оглянулся кругом, но не увидел ничего, кроме взвороченной земли. В танке стали рваться патроны, а кто-то в самое ухо крикнул:
— Ну, молодец! Это кто молодец?
Теперь бой гремел в стороне, Алешин вглядывался в дымную муть — не идут ли немцы. Молодой капитан со змейками на петлицах толкнул Алешина в плечо:
— Бери. Осторожно.
Они перенесли командира дивизии. Положили и стали чего-то ждать.
Смеркалось. Пришли трое солдат, усталые и молчаливые. Один принялся углублять траншею, сказал:
— Помогай, чего стоишь?
Алешин не понимал, зачем надо копать. Но взял лопату и молча стал выкидывать сухой песок. Когда подкопали под мертвого капитана, песок на всю лопату оказался черным и мокрым. Двое взяли капитана за плечи и под колени, осторожно опустили в яму. Сказали:
— Засыпай.
Алешин зажмурился и вылез из траншеи. Один солдат качнул головой:
— Ишь ты.
Другой повздыхал:
— К этакому никогда не привыкнешь. По себе знаю. Уж я сколько прошу, чтобы отчислили…
Капитана Иващенко прикопали, воткнули дощечку от зарядного ящика. Солдат послюнил химический карандаш и что-то почертил на ней.
Сумерки густели.
Подняли на плащ-палатке полковника Добрынина, понесли. Солдат сказал:
— Тяжелый.
Ему никто не ответил.
Над головой заворочалось. Все ближе… Снаряд рванул, слепящее пламя шарахнулось в стороны, осветило распятых, скорченных людей, конскую тушу и грузовик вверх колесами…
Через несколько минут сделалось темно. Прилетел еще один снаряд, разворотил землю, швырнул в темноту крашеные пластины и толстые бревна. Отсвет огня леновато облизнул оторванную ногу в кирзовом сапоге, двух бойцов, которые лежали неподвижно, в обнимку… Валялись котелок и саперная лопатка…
Люди, все, что осталось от них, лежали кучно и оттого — страшно.
Но огонь шарахнулся и погас.
На мертвую землю спустилась ночь. А в стороне все еще гудела артиллерия. Там немцы атаковали позиции сто тринадцатого полка. Гренадеры[2] пошли в атаку лихо, напролом. Но трижды откатывались назад. В четвертый раз дорвались до первой траншеи. И всё, вылезти из окопов уже не смогли. Не хотелось умирать: русские осатанели.