— Что ж, — упрямо нагнул голову Лаптев, — придется нам попробовать выполнить то, что не смогла сделать Капитолина Кондратьевна.
— Ничего у нас не выйдет, боюсь.
— Да что, на самом деле, — боюсь да боюсь! Кто боится, тот пусть ничего не делает, а дома сидит.
— Тут не в боязни дело! — возмутилась Елена. — Эту установку пытался освоить человек вдвое опытнее нас. И уж коли у него ничего не вышло, то нам с вами браться нечего, снова людей смешить.
— А! Вот в чем дело! — обиженный напоминанием о прошлом конфузе протянул Лаптев. — Вы, значит, боитесь, что на этот раз вместе со мной и вас просмеют?
— А что ж, не просмеют?
— Пожалуйста, уважаемая Елена Осиповна! Думаю, что обойдусь и без вас.
— И обходитесь на здоровье.
— И обойдемся. Завтра нарочно с утра приду к Волооковой и добьюсь ее согласия на переделку установки. Уверен, что она поддержит.
— Приходите, посмотрим, что у вас выйдет.
Подавленный возникшей ссорой с Еленой Осиповной, Лаптев вернулся в цех, кое-как дотянул до конца смены и, не дожидаясь Елены, ушел домой.
По пути он зашел в столовую, по обязанности, без аппетита поужинал и все в таком же сумрачном настроении добрался до дома.
Лаптев жил в небольшой, темноватой комнате большого многоэтажного дома. Комната эта носила ясный оттенок холостяцкого образа жизни ее обитателя. Видно было, что он, ее обитатель, хотя и живет здесь давно, но никакого особенного имущества не нажил, кроме большого, во всю стену, заполненного книжного шкафа, этажерки, стола, двух стульев и железной кровати, покрытой лохматым шерстяным одеялом.
На столе между неубранными черствыми булками, стаканами и раскрытыми нотами, чернея в розовом бархате незакрытого футляра лежала дорогая флейта.
Лаптев рассеянно провел привычной рукой по клавишам, взял несколько грустных, протяжных нот и, положив инструмент, устало прилег на кровать. Полежав так минуту, не вставая, он начал перебирать книги на стоящей у изголовья этажерке.
Но отыскать нужное было, видно, не так-то просто. На этажерке вперемешку с художественной литературой стояли технические книги, учебники, справочники. Потом под руку попались том истории музыки, теория литературы в зеленом переплете. Не найдя нужного, Лаптев устало махнул рукой и, положив ее на лоб, закрыл глаза.
Через минуту, когда его начала охватывать приятная дремота, какое-то яркое, воспоминание разом прогнало наступивший сон и он внезапным рывком поднялся с кровати. Вставая, он машинально поднял глаза на часы и только тут ясно вспомнил: ведь сегодня он увидится с Надей! Он должен был позвонить ей еще днем, но весь день пробыл в цехе, нельзя было оторваться от установки.
Быстро одеваясь, Лаптев не спускал глаз с минутной стрелки маленького будильника: успеет он к восьми добраться до завода или не успеет?
Только тогда, когда он вскочил в отходивший к заводу троллейбус, Лаптев успокоился. Успеет!
Без пяти восемь он уже прогуливался перед заводоуправлением, изредка поглядывая на высокие окна северного крыла, где помещалась техническая библиотека.
В окнах еще горел свет, значит Надя там, но вот-вот должна выйти. Представив ее несколько смущенную и в то же время лукавую улыбку, какой она всегда его встречала, Лаптев быстрее заходил по асфальту.
Недавняя подавленность и недовольство собой сменились радостным праздничным волнением, которое охватывало его каждый раз в ожидании встречи с этой девушкой.
Он виделся с Надей в библиотеке почти каждый день. Лаптев помогал ей иногда разбираться в трудных вопросах, разъяснял непонятные слова, даже помогал решать задачи.
Сначала его обращение с ней было простым и непринужденным. Он подшучивал над Надей, бранил за рассеянность. Потом, когда он первый раз вечером проводил Надю домой, эта бесцеремонная непринужденность куда-то исчезла.
Появилась немного даже официальная натянутость, застенчивость, особенно сильная, если в библиотеке никого, кроме них, не было.
Надя уже стеснялась обращаться к Лаптеву за помощью; выдавая ему книги, старалась быть подчеркнуто официальной.
Лаптев же вдруг бессознательно и неудержимо потянулся к этой спокойной, то иногда замкнутой, то веселой и непосредственно доверчивой девушке. В ее открытом, выразительном лице он стал находить новые, обаятельные черты, за которыми таилась не просто смешливая, капризная девушка, какой казалась ему Надя в начале знакомства, а другая, серьезная, по-своему куда-то устремленная, чего-то ищущая.
От ее невысокой и всегда подобранной, слегка начавшей полнеть фигурки повеяло на Лаптева сдержанной, знающей себе цену, скрытой силой. Лаптеву не раз казалось, что темные, серьезные глаза Нади могут сказать что-то сильное и страстное, и только потому молчат, что некому сказать это затаенное, сокровенное слово.
Но стоило только Наде улыбнуться, как от всей ее строгости не оставалось и следа.
Надя сначала очень стеснялась всегда сосредоточенного, чем-то занятого, хмуроватого инженера, заказывавшего с ее помощью из городской библиотеки серьезные, с мудреными названиями книги. Чтобы скрыть свое смущение, она напускала на себя еще больше строгости и официальности в обращении с Лаптевым.
А он чаще засиживался в библиотеке и, положив перед собой какую-нибудь книгу, подолгу останавливал серые глаза на Наде, этим еще больше смущая и даже раздражая ее, и в то же время вызывая в ней смутное девичье волнение и любопытство.
Так, заинтересованные и в то же время настороженные, они не заметили, как вскоре стали ближе друг к другу.
Потом, когда прошла некоторая натянутость первых встреч, и Лаптев И Надя с удивлением увидели, что никакие они оба не строгие и не замкнутые, и даже не серьезные; наоборот, оказывается, Лаптев балагур и выдумщик, а Надя болтушка и насмешница, и такая лукавая плутовка, что даже видавшего виды Лаптева не раз смущала она и ставила в тупик своими причудами и неожиданными капризами.
Оказалось, что оба они любят музыку, литературу, что каждого из них влечет ко всему, что касается искусства, но только влечет по-разному: Лаптева — как в любимый, давно знакомый мир, уже доставивший ему много радостных и-волнующих ощущений; для Нади же искусство, особенно музыка, были миром прекрасным, волнующим, но еще незнакомым ей.
Вскоре они вместе стали ходить в театр, на концерты приезжих артистов, симфонического оркестра, и там, на концерте, Лаптев увлеченно шептал Наде о том, как надо слушать музыку, внушал ей, что всем и ей, конечно, тоже доступен этот прекрасный мир волнующих звуков. Только надо уметь, надо хотеть научиться понимать и чувствовать их.
И часто после концертов, взволнованная и растроганная новыми для нее ощущениями, Надя доверчиво приникала к его руке, и только слегка отворачивалась, но уже не сердилась и не убегала домой, если Лаптев пытался ее поцеловать возле дома.
Так начиналась эта, не совсем обычная дружба двух во многом разных людей: молодой, только что вступившей в жизнь девушки со зрелым, уже немало пережившим мужчиной.
Подружки частенько и не без ехидства посмеивались над Надей; хозяйка квартиры, у которой она снимала комнату, бранила ее. Но Надя от подружек отшучивалась, в квартире отмалчивалась и упорно продолжала встречаться с Лаптевым.
Лаптев отдался этому внезапно вспыхнувшему чувству с горячностью первой юношеской любви. Личная жизнь его до этого сложилась неудачно, как, впрочем, и у некоторых других его сверстников, на чью долю в лучшие годы молодости выпала жестокая, кровопролитная война. До войны он учился и, с трудом совмещая учебу с работой, не успел обзавестись семьей.
Немалую роль в этом сыграла еще и не особенно привлекательная внешность Лаптева. Это наложило отпечаток некоторой робости и застенчивости, а потом и замкнутости на его характер. Когда он закончил институт, началась война — тоже не такое время, чтобы любить и строить семью.
Потом фронт, годы в окопах, в огне, тяжелая контузия и госпиталь, совсем оборвавшие у него помыслы о личном счастье.
Когда же он снова вернулся к нормальной жизни, стал работать на заводе, ему стало казаться, что он безнадежно опоздал и уже состарился для того, чтобы начинать то, что его сверстники уже давно прошли, имея свои прочные семьи, детей.