— Совсем идете? — улыбнувшись, спросил отец.
— Там увидим! — Гоша погладил ладонью свои веснушки.
Я заметила, что отец подмигнул мне, и мы вышли.
— Ну вот… значит — раскол семейной жизни, — вздохнул Гоша и обнял меня. Мне было очень жаль его, и я поняла, что он меня по-настоящему любит.
— Напишу поэму под заголовком «Разбитая жизнь».
Я чуть не плакала, гладила его щеки и кивала головой, слушая самые нежные на свете слова.
— Знаю: теперь мы Ромео и Джульетта. Будем страдать. Они так же страдали. Они жили давно — в глубине веков.
Я не знала, шутит Гоша или говорит всерьез, только была уверена в том, что поэму «Разбитая жизнь» он обязательно напишет и уже ее-то, конечно, напечатают!
— Приходи завтра на поляну. Разговор будет строго официальный, — Гоша пожал мою руку, поцеловал меня два раза: — Не унывай! — и, улыбнувшись, ушел к себе домой. Только мне было не до смеха. Я поняла, что в нашей любви наступила новая стадия.
Колхоз готовился к уборке урожая. От нашей звеньевой я узнала, что в уборочную я буду работать весовщицей на полевом стане — значит рядом с Гошей. Это меня очень обрадовало: я смогу встречаться с ним каждый день. Вечером я пришла на поляну к условленному месту.
Поляна находилась у реки. Там, где недавно были скошены травы, стояли стога и свежие копны. Долину занимало большое картофельное поле, густое, темное, точно покрашенное зеленой краской: над полем возвышались слежалые, тяжелые, будто каменные, прошлогодние ометы.
Гоша уже ждал меня, и по его грустному лицу я поняла, что разговор будет строго официальный.
Здесь было тихо и светло от теплых белых стволов берез. Я устало прислонилась спиной к дереву и опустила руки, а Гоша, проиграв на баяне турецкий марш, проговорил:
— На чужих свадьбах играю, а вот на своей и не придется… Несправедливо! — и, опустив баян на пень, встал в трагической позе. Я не знала, как его утешить.
— Ромео ты мои, рыжеватый…
Гоша улыбнулся, и мы нежно, как в кино, поцеловались.
Это к официальному разговору не имело никакого отношения, но это был наш обычай при встрече. Гоша сказал, что этот обычай есть даже в той умной книге на первой странице, и что народ бережет его, так как обычай этот имеет прогрессивное значение. Не знаю, правду ли говорил Гоша, — я книгу не видела — только мне этот обычай очень нравится.
— Вот отец у тебя — кремень! Его никакими обычаями не прошибешь…
В словах Гоши прозвучала грусть и почему-то гордость, и мы пошли к реке, мимо зеленой ржи.
Рожь стояла высокая и густая. Зеленые стебли спускались на плечи Гоши. От реки дул ветер, мягкие колосья шелестели, навевали прохладу. С нашей поляны была видна река, тот берег а кирпичные здания МТС. Гоша положил голову на мои колени, закрыл глаза, и мы сидели так, молчали, вдыхая запах поспевающего хлеба. Нам нужно решить, как быть дальше. Обоим нам вдруг стало грустно, как перед разлукой, и мы не могли понять, отчего это.
Я говорила сама с собой, в голову приходили новые слова и мысли.
«Ты ничего не придумал? Я ведь не виновата, что люблю тебя. Только я не могу уйти от отца, уйти с тобой. Нам и так хорошо — без свадьбы».
Гоша открывал глаза, смотрел на меня, не моргая, я отворачивалась, чувствуя, что краснею, оглядывала поляну у зеленой ржи, речную гладь, и мне хотелось замутить эту спокойную воду, бросить камень, чтобы пошли круги. Я была, наверное, растерянная и печальная в эту минуту. Мне было действительно тяжело, и казалось странным, что я сижу где-то на земле, у зеленой ржи, со своей обидой. Я чувствовала, что Гоша станет совсем другим, забудет меня, а я боялась потерять его. Мимо нас прогнали стадо. Пастух подмигнул нам, сказал:
— Совет да любовь.
Тучные коровы торопко шли к реке, быки с лоснившейся шкурой тяжело двигались следом. Равнодушное к нашей любви солнце садилось красным шаром за сосновый, темный бор.
— Ну, что задумалась? — тронул меня за плечо Гоша и рассмеялся. — Хватить грустить.
Гоша стал задумчиво играть на баяне и петь какую-то песню.
Когда Гоша пел, он становился красивым. Я почему-то подумала, что эту песню Гоша сам сочинил, когда был один и грустил обо мне, как будто знал, что впереди будет горе и переживание. Кажется, я никогда еще так не любила его, как сейчас…
На другом берегу гоготали глупые гуси и мешали слушать Гошину песню.
Гоша перестал играть и уставился на меня непонятным взглядом:
— Поцелуй, Лена! На сердце у меня — тысяча и одна ночь!
— Играй, играй! — попросила я его и рассмеялась.