Медленно распахнулась дверь, слегка ударившись о стену — последний этаж. Он тихо, спокойно, практически бесшумно вышел и медленно зашагал к вперёд. В одной руке — револьвер, вторая — на шее. Пульс частый, сердце всё-ещё колотилось.
«Вон она. Сидит у разнесённой в щепки винтовки и смотрит на неё вытаращенными глазами, а на щеке красуется синяк. Больно, наверное. Но не больнее, чем выстрел в голову», — охотник медленно приближался к ней, обдумывая каждый шаг, каждое слово. Редко кому удавалось словить ту монету, и если он уже и собирался попытаться, то должен был сделать всё правильно. Она заметила его. Достав из кармана небольшой пистолет, в котором Хантер сразу распознал Glock, она навелась на его голову и трясущейся рукой пыталась дотянутся до предохранителя.
— Не нужно, — глухим голосом сказал он, наведя на неё револьвер. — Не стоит этого делать.
— Почему?! — спросила она, отведя затвор и поправив чёлку. — Ты же здесь тоже, чтобы убить меня.
Наступило молчание. Ветер медленно бродил по улицам, заполняя нагнетающую тишину едва слышимым свистом. Её руки дрожали. Его руки подрагивали. Это был последний шанс для них обоих — пока никто не сделал шаг. Последний шанс, чтобы сделать окончательный выбор — дальше дороги назад не будет. И он, Уильям из Джонсборо, сделал свой в том красном и разрушенном мире — ему лишь оставалось уповать на то, что она, Девочка из Оклахомы, сделала такой же — правильный.
— Нет, — сказал стрелок, сняв маску и опустив револьвер. — Я здесь не для того, чтобы убить тебя. Но для того, чтобы дать тебе второй шанс.
— Обойдусь.
— Нет, не обойдёшься, — он спрятал оружие за пояс, снял кепку и сделал шаг вперёд.
— Стой! — прокричала она. Он не послушал. Шаг.
— Не обойдёшься, потому что ровно минуту назад я видел тебя, — снова шаг. — Видел эту небольшую глупую голову на перекрестии своего снайперского прицела, — ещё шаг. — Видел очень отчётливо. Даже лучше, чем вижу сейчас, — её руки начали трястись сильнее, а ноги попятились назад. — Каждую складку на кофте, каждую линию волос на лице — я видел тебя, — шаг. — А мой палец — он лежал на курке — в миллиметре от твоей смерти, — шаг. — И как ты думаешь, Девочка, почему я выстрелил не в голову, а в оружие? — он сделал последний шаг. Его торс упирался в ствол пистолета, а её спина — в перила парковки.
Она была низенькая — где-то метр шестьдесят-шестьдесят-пять, и мужчина, рост которого был больше метра девяносто, казался гигантом на её фоне, старым и мудрым дубом, закрывающим от ветра маленькую берёзу. Он посмотрел в её глаза, а она — в его, и старый дуб очень надеялся, чтобы она не увидела в них того, чего там сейчас не было — враждебности.
— Почему? — спросила она.
Он ловко выхватил пистолет из её руки и увидел, что предохранитель был поднят. Она испуганно вдохнула и попятилась назад, схватившись рукой за перила.
— Потому что каждый заслуживает второй шанс, — он протянул ей её оружие рукоятью вперёд. — Каждый. Пускай и даже от лица таких ублюдков, как я, или того похуже. Однако, знай: я могу сосчитать на пальцах тех, кто заслуживал третий, — он присел на одно колено, положив на него руку. — Понимаешь меня?
Она забрала из его рук пистолет и, положив его в кармашек на своих джинсах, кивнула:
— Понимаю, — почти шёпотом ответила она. — Спасибо.
Он кивнул и, опустив голову, улыбнулся. Монета была у него в руках — тот счастливый и редкий случай, когда игрок со смертью и жизнью сам решает, что ему делать. Счастливый случай. Грудная клетка тряслась от давления, каждый вдох или выдох давался сквозь необъяснимый и неслышимый никому, кроме него, смешок. А, быть может, кашель? Он выдохнул последний раз. Громко и отчётливо — так, чтобы даже птицы слышали. Он — снова он, и пора бы уже разгребать его чёртовы проблемы.
— Ты здесь явно не одна, — начал он. — Где твоя родня?
Она не ответила. Громко вдохнула — хотела что-то возразить, но не ответила — отвернулась спиной, облокотившись о светло-красные пыльные перила.
— Давно?
— Четыре дня назад, — тихо проговорила она. — Папа ушёл на вылазку — достать нам еды. Не вернулся… Обещал… Обещал, но не вернулся. Знал ведь, что не вернётся, — кроме холода и скорби в голосе было слишком много печали для ребёнка. — Скажи: почему взрослые всё время врут?
— Потому что правда бывает куда страшнее, даже для них самих, — так же тихо ответил наёмник, став рядом.
Они вновь замолчали. «Правда… — думал Уилл. — А что в правде хорошего? Она, обычно, не меняет положение вещей — меняет только обстоятельства, с которыми ты их принимаешь. А дерьмо как было дерьмом, так им и останется… Правда…»