— Что есть хочется?
— Да, — приподняв голову, ответил тот. — По крайней мере, я не рискую своей шкурой без надобности, не лезу прямо в зараженные гнёзда, чтобы добыть образцы учёным или и вовсе части тел, не рыщу в заполненном стаей городе в поисках библиотеки ради одной книги, не вскрываю дома Старого, как ты его называешь, мира, в надежде откопать среди тон пыли клочок знаний — я не…
— Ты и не пилигрим вовсе, я помню, — отрезав, сказал Уильям.
— Не в том понятии, в каком обычно это понимают. Но если тебе удобно, то да — я не пилигрим. Больше похож на падальщика или стервятника — беру то, что доступно без риска.
— Не хотел тебя обидеть.
— Знаю, — они возобновили ход. — Но и ты знай: в отличии от тебя, я никогда не нуждаюсь. Знания — сила, и знания — выгода. В здешней, к примеру, библиотеке, куча разного хлама — от чьих-то мемуаров до разорванной азбуки — полезного там нет или кончилось. Люди изнывают от моральной жажды в этих круглых стенах, за этими потоками воды — им нужны знания. Но даже не в этом правда. Правда в том, что в самой правде они не нуждаются — никто не хочет слушать о «Новом» мире, и никто не хочет знать то, насколько всё плохо. Они с удовольствием послушают об эре Современности — две тысячи тридцатый, тридцать пятый — самое оно. Но за этой чертой, — рассказчик резким движением ладони обрезал невидимую ленту, — за две тысячи тридцать седьмым годом, ничего нет — не выделено у них место под то, что находится за этими стенам, но есть куча пустых надежд, которые нечем заполнить. Поэтому и идут, — два старика вышли на мощеную дорогу. — Идут не сами, а с детьми. Идут сытыми, идут голодными, жаждущими или пьяными в стельку — идут, потому что хотят послушать о временах, когда было лучше. Потому что любое время, в их понимании, до этой секунды было лучше. Или будет. Завтра, к примеру, тоже будет лучше. Будет, — театрально кивнул пилигрим. — Проблема в том, что они просыпаются на следующий день, смотрят в лучи рассвета и думают: «Сегодня».
— И никому не интересно то, что может быть, — рассуждал сам себе наёмник. — какие опасности ждут, если стены рухнут; какие угрозы извне есть, пока эти стены стоят; какие тени никогда не уйдут от берегов реки, и какая война, уверен, ведётся за власть в городе или штате. Поразительно. Невежество, в своей самой грубой форме… Я знал, что правда — это больно, но неужели… Скажи мне, как тот, кто общался с людьми всю жизнь: в чём смысл окружать себя иллюзией?
Они вышли на улицу с отелями — огромное количество неоновых или деревянных вывесок вещало одну и ту же тему: «Свободная койка». На некоторых вывесках даже светились названия отеля. Тепло-желтым, ярко-розовым, бледно-синим или ледяным белым горели разнообразные надписи, снятые так или иначе с домов Старого мира — та его часть, которую не хотят забывать жители. Самодельные неоновые вывески тоже имели место быть, но отели носили странные названия, а сами надписи смотрелись скорее глупо, нежели привлекательно.
— Не знаю. Не знаю, как и того, в чём смысл знать. А, Уильям? Смысл от знаний? — первый отель ничего не дал — список заселённых был почти пуст. — Вот вслушайся. Вслушайся во что угодно. В этот мир, в эту улицу. Слышишь? Это пищат крысы, которых никак не выведут с этого острова. Там, в переулках, они грызут друг-другу глотки за редкие остатки объедков. Там идёт война, Уильям, — второй отель тоже оказался пустышкой, хоть и за список посетителей пришлось повоевать. — Серьёзная война, жестокая. Там умирают десятки, а, быть может, сотни крыс в жалких попытках что-то изменить, окруженные абстрактными идеями. Там матери лишаются сыновей и дочерей, а дети становятся сиротами. Выкашиваются целые кланы и поселения просто под ноль, пока палачи утопают в крови собственного вида. Но это их война. Да, междоусобная, но их собственная — только на этой улице. И одна крыса никогда не захочет слышать о смерти другой, не захочет видеть. Знаешь, что случается с этой хвостатой тварью, когда она видит смерть? Она бежит. Поджимает хвост и прячется в свою норку. Но не это главное: главное, что-то, что она увидела или услышала ничего не изменило, и на следующий день она вновь выбежит на улицу, чья земля впитала в себя кровь её сородича, потому что есть нужно всем — к чему острить свои ушки ради жестокости, если есть вещи приятнее? Есть что-то другое, кроме выживания в том мире, где все могут умереть.
Некоторое время Хантер молчал, обдумывая то, прав ли его друг в этом случае. Прав ли он сам. Обдумывал, пока мимо них быстрым шагом проносились то пьяные мужчины, то судьи, то разгульного вида девушки. На часах было около десяти вечера.