«Так ты ещё и управлял всё той бойней, — пронеслось в голове охотника. — Ублюдок».
— А по приезду… по приезду, меня не захотели пускать внутрь. Соседи… здоровые, мать его, мужики с топорами и вилами ссались под себя, потому что слышали крик, — голос его начинал дрожать. — Им было плевать на то, что там живёт многодетная семья, чтобы спасти которую, достаточно было бы просто убить одну сонливую дуру! Но нет! И я… я заставил их пойти со мной — навёл пистолет и пригрозил повесить точно так же, как и тогда, потому что это было необходимо. Потому что цель оправдывала средства, — наёмник зло улыбнулся в спину рассказчику. — Я оказался внутри. Зашёл через то самое окно с двумя трясущимися олухами, прошёл по той самой тропинке… Знаешь, что я видел? Я видел кровавые разводы, разбросанную мебель и побитые стёкла там, где ещё вчера мечтал оказаться… Где ещё миг назад хотел быть. Но самое страшное… Самое страшное было в том, что заразилась почти вся семья — мать, отец, брат, Клара… Осталась только одна душа там — маленькая младшая сестрёнка. Ей тогда было пять. Пять лет, наёмник! Она заперлась здесь — в этой комнате. Как ты думаешь, легко ребёнку понять то, что вся её семья больше никогда не вернётся в мир живых, потому что кто-то просто испугался?! Что её жизнь может оборваться не из-за того, что никто не слышит, а потому что всем плевать?! Нет, конечно, нет…
Он повернул голову на секунду, и старик очень легко смог заметить пылающую ярость в его слепом глазу. Одно из жутких ощущений, которые приходилось испытывать за всю жизнь Уильяму — когда человек, обременённый ненавистью, забывал обо всём, включая собственные лишения. То случилось впервые тогда, когда одна женщина, не сумевшая договорится о цене, попыталась дать ему пощёчину отсуствующей рукой.
— Она пыталась говорить с ними… Пыталась достучаться… Но они давным-давно одичали, и единственное, что могли выговорить — рык. И говорили. Все они. Вся семья поднялась по этой чёртовой лестнице, соскребая от голода краску, и билась в эту чёртову дверь — к маленькой пятилетней девочке. Они выли, рычали, стонали, вопили… И это длилось днями. Знаешь, что в конце концов предприняла девочка? — он усмехнулся. — В тот момент, когда два тех ссыкла убежали от одной этой картины, наплевав на мои угрозы… Я видел эту семью. Мертвую, иссохшую от голода, разваливающуюся на части далеко не от разных ранений… родную мне семью. Я достал пистолет. Ты когда-нибудь стрелял двенадцатилетнего парнишку, который даже убить тебя пытается с улыбкой?! Уверен, что нет. Я пристрелил отца и мать семейства точно в голову, отдавая им дань уважения за прекрасную семью, за прекрасных людей, но потом… Потом осталась она… Клара. И я не смог. Она подошла так близко… Бледная, холодная. Даже тогда, я видел в её глазах это… Я видел жизнь, наёмник. Я до сих пор боюсь этих… Боюсь, что в тот момент, когда я сжал её горло… когда… а если ей просто не хватило дыхания? Не хватило одного вздоха, чтобы шепнуть «помоги мне»? Я бы услышал… Клянусь, я бы услышал… Как ты не боишься этого? Этих глаз? Как?
— Дело привычки, — тихо ответил тот и тут же подумал: «Никак — я боюсь».
— Не нужно было отпускать её… Не нужно было уходить в ту неделю… Но, как всегда, ничего нельзя уже было поделать. Она упала на пол и потянула руки к моим глазам… а её брат, который оказался более живучим, вцепился мне в ногу. Я так и не понял, чего же было больше — слёз или крови… И знаешь, что странно? Всякий раз, когда я вспоминаю об этом, мои шрамы не болят… Болит здесь, — Воланд незаметным движением коснулся своей груди, — где-то глубоко внутри. Сжимается и мешает мне дышать. В какой-то миг я ведь был готов умереть… Я хотел этого — хотел стать частью той семьи навсегда. В этой жизни… Смерти. Хотел. Но я услышал крик этой девочки. Человеческий. А Клара… Каждый раз я думаю о том, что можно было бы по-другому… Когда я добил её и её брата, поверь, мало что уже оставалось от этого… — мужчина ударил себя по икре ноги. — Мало что остается вообще. Но я поднялся наверх. С болью. С адской болью. Каждый шаг, каждая ступень… Я открыл дверь и увидел её — маленькую, голодную, грязную, чумазую. И она… Она не говорила мне — она рычала на меня. Подобно своим родичам. Ты представляешь, насколько это тяжело?! Слышать, как твои любимые рвутся на части там, за стеной? Как умирают, наёмник?! Она не нашла лучшего способа… Она подумала, что единственный способ достучатся до семьи — стать как они. Днями. Часами. Вечно долгими минутами она пыталась… Джина… И эти припадки нагоняют её до сих пор, стоит ей занервничать…