Я помотал головой, изгоняя сонное оцепенение, заставил глаза принять широко распахнутое положение и поехал.
У «Светланы» меня настиг пик. Тот, кто работал в ночную смену или стоял ночные вахты, знает. Между тремя и шестью утра — в зависимости от физиологии конкретного индивида — у каждого наступает момент, когда любое действие кажется невыполнимым, так хочется закрыть глаза и заснуть. Единственная альтернатива — лечь и помереть. Такой вот момент случился и у меня.
Часы показывали половину пятого, световой день еще и не думал о себе заикаться, а до конца смены было ровно столько же, сколько до скончания времен. Поэтому волей-неволей пришлось быстро что-то изобретать.
К счастью, в гостинице существовал ночной бар. Хотя, с другой стороны, покажите мне сегодня хоть одну гостиницу без такого заведения? Могучим усилием воли вытащив свое сопротивляющееся туловище из-за баранки, я бросил его именно в этом направлении.
Туловище шло, изрядно пошатываясь, но меня это уже мало волновало. Потому что мозг отказывался воспринимать происходящее в обычном режиме. Он вообще отказывался его воспринимать. Для того чтобы сохранить в голове хоть крупицы разума приходилось снова прибегать к услугам силы воли. Та, растянутая между необходимостью тащить куда-то тело и поддерживать хотя бы видимость работоспособного состояния у мозга, скрипела, пыхтела, но пока не рвалась. Медленно, но верно я приближался к бару.
Портье в холле посмотрел на меня не очень дружелюбно — наверное, ему не понравилось мое штормовое состояние, а может, смутила дырка в районе коленки на рабочем трико. Но, увидев, куда я направляюсь, препятствий чинить не стал. Подозреваю, что его самого в этот момент терзало такое же жестокое желание приложить часиков по пять на каждый глаз, как и меня. В общем, он остался сидеть. А я продолжил поход.
В баре, когда я туда вошел, что-то тихо погромыхивало — то ли Бон Джови, то ли еще какой Джон. Я в зарубежном металле не силен, а когда полусонный — тем более. Поэтому не стал зацикливаться на музыке. Как и на дыму — на котором не только топор, но и его палача можно было вешать без опасения, что они упадут. И на публике, которая накурила столько гадости и сейчас точила друг о друга лясы за бутылочкой пивка или стопкой водки, я тоже зацикливаться не стал. Сразу направился к стойке.
Бармен мне понравился. Тощий, длинный и поддатый. Очень похож на художника, если бы профессиональная форма одежды — черные брюки, белая рубашка да галстук-бабочка — не смазывали впечатление.
Когда я нарисовался у стойки, он протирал белоснежным полотенцем какую-то посудину, похожую на гипертрофированный фужер для шампанского. Мое появление на него никакого впечатления не произвело. Он продолжал меланхолично натирать фужеру мозоли.
Я не без труда взобрался на стульчик для пианистов, которые почему-то так любят ставить перед барными стойками, подождал немного, но равновесия так и не потерял. Это меня немного взбодрило. Ровно настолько, чтобы я сумел выдавить из себя:
— Сбацай мне, друг, тройной кофе с двойным сахаром. И чем меньше будет посуда, тем лучше.
Бармен скосил на меня правый глаз и поинтересовался:
— Что, кумар давит?
— Почти раздавил, — подтвердил я. — Так что выручай, друг. Если через пять минут кофе не будет, я засну прямо здесь. И распугаю, к чертовой матери, всех твоих клиентов своей дырявой коленкой.
— А хрен ты их коленкой испугаешь, — спокойно возразил бармен. — Их тут недавно какой-то эксгибиционист голой жопой постращать решил, так и что ты думаешь? Они из его жопы пепельницу устроили. «Скорая» увезла.
И, не дожидаясь, пока я выскажу свое мнение по этому поводу, он скрылся в закутке — то ли кухоньке, то ли подсобке — черт их знает, я еще не изведал этот бар так интимно, как тот, что погиб при дороге считанными днями раньше.
Бармен отсутствовал буквально пару минут. По истечении этого времени вновь нарисовался за стойкой, поставил передо мной махонькую чашечку густой черной бурды с убийственным запахом и пояснил:
— Самого крепкого всыпал. На себе каждую ночь испытываю, так что знаю, о чем говорю. Лечись, дружок!