— От крапивы!
— Молодец! Почти угадал! Гах-гах-гах! — Ганночкин оглушительно захохотал. — От колена она красная…
— От колена так от колена, — согласился Лепехин.
— А от чего утка плавает? — допытывался старшина. Отсчитав брикеты, он сложил их скибкой на дне небольшого картонного ящика, на вмятом морщинистом боку которого было выведено дегтярными буквами: «Одеколон “Ривьера”».
— А? От чего?
За «балаканьем», как старшина называл подобные разговоры, Ганночкин о деле не забывал; отложил в сторону некрупную сахарную головешку, помедлив, добавил еще половину, неровно сколотую с макушки; туда же, в общую кучу, поставил четыре банки со «вторым фронтом» — по одной на день и еще плоскую, похожую на портсигар банку редкой «гусиной печенки», — трофейную.
— От берега утка плавает… Вот так.
Ганночкин — из породы тех, кто поговорить любит, — хлебом не корми, а дай высказаться; за словом в карман он не лезет: и сразить в споре может, и отбрить так, что никогда больше возражать не захочется, и умело, очень деликатно — дипломат, да и только! — заступиться.
Уже год Ганночкин возил за разведчиками прицепную трофейную колымагу — фургон, набитый бог знает чем — тут и тряпье, и продукты, и новенькие, в масле еще, ни разу не опробованные в бою немецкие «шмайсеры»; в фургоне можно было найти даже снаряды — имелось у старшины несколько штук, их разбирали в непогоду, выколупывали порох, крупный, кристаллами, на привалах им костры разжигали, а то и просто обогревались в морозные вечера. В разных переплетах побывала за этот год бригада полковника Громова — она теряла людей и орудия, попадала в страшные передряги, а ганночкинской колымаге хоть бы что — цела и невредима, даже краска на бортах не облезла. И порядок в ней внутри, на полках да в закутках, царил идеальный.
Когда входишь в фургон, то обязательно задеваешь головой за здоровенное березовое полено — оно всегда раздражало Лепехина, — испещренное корявыми буквами. Крупно было вырезано: «Жалобная книга», это в самом верху, а ниже — помельче, но довольно разборчиво: «Добро пожаловаться!» Отдельно, зацепленная за гвоздик, висела амбарная книга. Тяжелый переплет, плотные листы. На первой странице было написано химическим карандашом: «Один пожаловался, больше его не видели». Фамилия, естественно, придуманная — И. Шавкин. Зачем фамилия придумана — непонятно, можно было бы и своей подписаться. На другой странице — «Прошу включить в меню бульон с хрюкадельками». Глупо. Подпись, тем не менее, подлинная — В. Саляпин. Кроме того, точный адрес: первый взвод. Был у них такой боец, Саляпин, был — его зацепило осколком при освобождении Коростеня, маленького полусожженного украинского городка; Саляпина вместе с ранеными партизанами из бригады Маликова отправили в госпиталь, в Житомир…
Когда у старшины спрашивали, зачем ему амбарная книга с записями и вообще весь этот карнавал, он отвечал с серьезным видом:
— Для юмора. А то на войне народ черствеет. Забывает, что есть лекарство, которое продлевает человеку жизнь… Ага. Смех это лекарство.
Юморист старшина. Ему бы быть шефом «Крокодила» либо другого сатирического журнала, редактором — не меньше, а он возится с пшенными да гречневыми концентратами, командует банками говяжьей тушенки, талант свой губит, в землю зарывает.
— Ну вот, товарищ сержант Лепехин. Продукт тебе весь. — Ганночкин стукнул ладонью по боку картонного ящика, в котором лежали брикеты концентрата, потом, словно вспомнив о чем-то, перегнулся ловко и в мгновенье ока выудил откуда-то из тайника, расположенного в фургонной стенке, запыленную бутыль зеленого стекла «ноль пять», горлышко густо облито сургучом, и осторожно, будто бутыль была хрупкой елочной игрушкой, поставил на стол. — Это для обогрева… Чтоб пальцы не синели.
Лепехин взглянул на старшину с усмешкой, будто дивясь его щедрости, Ганночкин перехватил взгляд, и крохотные довольные глаза его обметали морщины, целая сетка.
— Может, еще чего? — спросил он. — Излагай, пока я добрый.
Смахнул пальцами пот с лица, потряс ладонью, будто освобождаясь от чего липкого. На сапоги моросью сыпанули капли.
— Хватит?
Лепехин приподнял жесткие брови, свел их у переносицы.
— Хватит. — Подошел к порожку фургона, неловко, целя приземлиться вначале на одну ногу, потом на другую, спрыгнул. Снизу крикнул: — Подавай свой продукт, старшина.
Ганночкин поднял ящик, сунул под мышку и, прижимая его локтем к бедру, осторожно, боком, стараясь не оступиться с ослизлых, обпаянных льдом ступенек, спустился на землю. Лепехин принял ящик, пристроив его на полурасщепленном сосновом чурбаке, начал сортировать продукты: отобрал три банки консервов, полдесятка брикетов, сунул в рюкзак, остальное оставил в ящике.