Когда к городку, где жили Охрименки, начал подходить немец, их эвакуировали. Люди спешно покидали город, не взяв с собой почти ничего. Думали, что уходят ненадолго, что фашистов прогонят и все вернутся. Но обозы беженцев уходили все дальше на Восток…
В военной круговерти отец Петруся и его семья потеряли друг друга.
Петрусина мать уж и не чаяла получить добрую весть и нередко называла нас с Петрусем: «Сироты вы мои, сироты…»
И вот — нашелся отец! Он жив, он бьет фашистов! Есть номер его полевой почты! И ему можно написать письмо!..
А я так ничего и не знал о судьбе моего отца… Где он, что с ним?
Отца я помнил плохо. Он много работал, часто ездил в командировки. Виделись мы с ним редко, бывало, и не каждый день. Но зато в выходной шли или в зоопарк, или в цирк; а то все вместе — папа, мама, бабушка и я — ехали отдыхать за Днепр или в Пущу-Водицу.
Был отец высоким и худым. По рассказам мамы у меня такие же глаза и губы, как у него. Мама и отец окончили в Харькове один институт, только когда мама поступала, отец уже был на последнем курсе. Учиться на инженера его послали по партмобилизации. Потом отец работал на заводе, но недолго, потому что его направили в Госпром[1].
Харькова я совсем не помню — мне тогда был один год. К городу, в котором я родился, у меня остались теплые чувства, как к близкому родственнику, которого никогда в жизни не видел, но много слышал о нем.
Самые ранние мои детские воспоминания связаны с Киевом — «нашим Киевом» — бульваром Шевченко с каштанами и тополями, вороньими гнездами, звоном трамваев под окнами. Тогда по бульвару Шевченко еще ходили трамваи: вверх к Шевченковскому саду и университету (куда они шли дальше, я не знал, потому что выше сада мне бывать не приходилось), и вниз, через Крещатик, к Бессарабскому рынку, куда я с мамой и бабушкой часто ходил за покупками.
Я запомнил бабушку — высокую, с тонким смуглым лицом, гладко зачесанными назад и собранными в узел седыми, почти белыми волосами, с улыбающимися глазами в паутине темных морщинок. Я любил, когда бабушка усаживала меня на диван, и мы рассматривали фотографии.
У бабушки, кроме нас, никого не было. Мой дед погиб еще до революции, утонул: его повезли на маяк к больному, был шторм, и лодку перевернуло. Бабушка всю жизнь прожила в Одессе, кроме последних двух лет.
Летом меня увозили к бабушке, на море. Каждый раз я привозил оттуда раковины, в которых шумело море, и много полосатых гладких камушков, из которых смастерил пещеру для ящерицы, купленной в зоомагазине.
Ящерица — я назвал ее Яшкой — жила в аквариуме с золотистым песком.
Яшка быстро ко мне привык, и, когда я вечером возвращался из детского сада, выползал из своей пещеры, и сквозь стекло глазел на меня, и ждал, когда я его покормлю. От нетерпения, должно быть, кожа у него на шейке, внизу под мордочкой, мелко-мелко дрожала…
Я очень любил Яшку, и мне жалко было с ним расставаться.
В последний день перед отъездом я отнес его на бульвар, поцеловал в мокрый нос и сказал:
— Прощай, Яшка! Тебе бояться нечего. Ты спрячешься в траве, за каким-нибудь камнем, и фашисты тебя не найдут.
…Бабушка умерла за год до начала войны.
Тогда, в своей ребячьей повседневности, за играми, за спорами, за несложными детскими заботами, я забывал о дорогих потерях. Но на самом деле все или почти все пряталось где-то в самых дальних уголках памяти, и вдруг выплывет из прошлого и так ясно представится, и так станет жалко, обидно, что ничего этого уже не будет, — что захочется плакать.
Ни у кого не было отцов — ни у Витьки, ни у Петруся, ни у меня. У нас были матери.
Но вот вернулся с фронта Витькин отец. Нашелся отец Петруся. А я о своем так ничего и не знал. И, как всегда неожиданно, спросил маму:
— А почему мы не можем найти папу, или он нас?
Мама притянула меня к себе и обняла мою голову.
— Я пробовала искать, сынок, я писала в Москву, но ответа не получила. Там, наверное, тоже ничего не знают. А может, знают, но не могут сказать…
— Военная тайна, да?
— Может быть. Все может быть…
Да не может быть, а точно! Ведь мой отец в гражданскую был комиссаром, а потом инженером-специалистом. И его, конечно же, послали выполнять совершенно секретное задание!
То мне представлялось, что отец очень большой военный начальник, не меньше генерала, и командует целой армией. И он так занят, что ему некогда нас искать. То я вообразил, будто мой отец по заданию Верховного Главнокомандования пробрался в самый штаб Гитлера, чтобы разведать про немецкие танки… Фантазия моя не знала границ!