— Именно так. Пройдите, пожалуйста, в комнату.
Балису почему-то бросился в глаза контраст между обстановкой в жилищах деда и его соседки. Вроде один, дом, две серийных двухкомнатных квартиры, но как они не похожи друг на друга. А, с другой стороны, ведь это совершенно естественно: разные хозяева — разные интерьеры. Вместо современных серийных шкафов и гардероба, мебель у Элеоноры Андрюсовны была старинная, наверное, начала века, а может и постарше. Мягкий стул, на который усадила Балиса заботливая старушка, заскрипел так жалобно, что не осталось сомнений: времена Президента Сметоны он помнил не хуже своей хозяйки. А то, что её мучила ностальгия по независимой Литовской Республике, понять было нетрудно, даже если бы в углу комнаты у комода не лежало несколько нераспечатанных пачек газет: старушка слишком уж демонстративно не использовала в разговоре отчества, давая понять, какие правила в этом доме. Газеты же на первый взгляд выглядели здесь совершенно неуместно: двигалась Элеонора Андрюсовна медленно, с большим трудом, тяжело опираясь на красивую лакированную палку, и распространением прессы заниматься никак не могла. Но, с учётом происходящего в стране, сразу напрашивалась мысль, что, скорее всего, её квартира использовалась в качестве небольшого склада. И действительно, присмотревшись к пачкам, капитан констатировал, что хранимая пресса имеет вполне определённое направление. В основном там лежали хорошо известные ему "Московские новости" и «Атмода» — на русском и на латышском. Попадалось и то, о чём он никогда не слышал: «Аримай» — явно местное издание, на литовском языке и, почему-то, «Куранты» со знаменитыми на весь мир часами Спасской башни Московского Кремля на первой странице. Что ж, Балису ли не знать, что большая часть литовской интеллигенции спит и видит Литву вне СССР. А гражданка Жвингилене, несомненно, была интеллигенткой, к тому же "старой закалки" — её молодость пришлась как раз на годы Литовской Республики. Выглядела старушка где-то на восемьдесят, может, чуть поменьше, значит, родилась еще в Российской Империи, раннее детство пришлось на Первую Мировую и Гражданскую войны, ну а потом — независимость, сороковой, фашистская оккупация и окончательный приход Советской власти. В этот момент Балису пришлось прервать свои размышления: хозяйка закончила поиски в комоде и выложила на стол кортик, перстень и толстый конверт.
Кортик он узнал сразу: тот самый, от парадной формы контр-адмирала, которую дед всегда надевал в торжественных случаях — входящий в её состав согласно Уставу. Балису снова вспомнилось, что во сне дед был в парадке, но без кортика. Еще одна тайна?
Перстень ему тоже часто приходилось видеть у Ирмантаса Мартиновича. Массивное золотое кольцо, украшенное гравировкой в виде переплетающихся змеек, с большим золотисто-зеленым камнем. Название у камня было какое-то длинное и сложное, Балис в детстве привык называть его "точно не изумруд".
Конверт оказался не заклеен. Открыв его, Балис с удивлением обнаружил, что сверху лежала небольшая бумажная иконка. На мгновение капитану подумалось, что на ней изображен приснившийся ему не далее как прошлой ночью князь, тогда уж точно можно всем рассказывать о пророческих снах. Однако изображенный на иконке святой на князя из сновидения никак не походил и, отложив иконку, Балис принялся за лежавшее под ней письмо. Судя по почерку, дед очень торопился: строчки налезали одна на другую, и в некоторых местах приходилось уже не читать, а угадывать написанное.
"Дорогой Балис!
Так получилось, что я уже ничего не смогу тебе объяснить и тебе придется теперь самому разбираться, что к чему. Думаю, постепенно ты всё поймешь.
Оставляю тебе самое дорогое, что есть у меня. Этот перстень, пожалуйста, носи не снимая — как память обо мне. Кортик — единственное, что морской офицер может передать другому морскому офицеру. Он прошел со мной всю войну — будь достоин его славы. Иконку же тоже носи с собой — это моё благословение. Я знаю, ты не задумывался о вере, но да поможет тебе Святой Патрик и другие Святые Божии.
Прощай. Верю, что мы еще встретимся, пусть и не на этом свете.
Твой дед Ирмантас Мартинович Гаяускас.
P.S. Не забывай заходить на мою могилу. И могилы моих друзей навести обязательно. В Ленинграде на Смоленском кладбище — капитана второго ранга Сергея Воронина, а в Москве на Головинском — полковника Павла Левашова".
Далее на двух страничках были приложены схемы, как найти на кладбище могилы дедовых друзей.
Вздохнув, Балис убрал в конверт письмо и иконку.
— Простите, Вы католик?
Балис удивленно поглядел на старушку.
— Почему?
Она смутилась.
— Вы меня извините, это не моё дело… Просто Ирмантас был православным, а благословил Вас католической иконкой. Да еще и такой редкой.
— Я вообще в бога не верю, — усмехнулся Балис. — А что в этой иконке редкого? Она же не древняя, да и простенькая совсем, бумажная.
— Это иконка Святого Патрика. Знаете, он жил в пятом веке и крестил Ирландию. Там он очень почитаем, и еще в Испании. Знаете, в свое время мне приходилось слышать любопытный апокриф, о том, что Святой Патрик крестил еще и Бретань, но это, конечно, неправда. Бретань крестили совсем другие люди и, кажется, несколько позже. У нас в Литве его иконы встречаются очень редко. А уж как она оказалась у Вашего деда — вообще загадка…
— Почему?
— Я же сказала, он был православным.
— Извините, но я всё равно не понимаю.
— Дело в том, что люди одной веры крайне редко используют святыни другой. Хотя и католики, и православные — христиане, но взаимная нелюбовь… Очень сильна. Хотя формально почитать его должны обе Церкви: ведь он был канонизирован до их разделения. Но о почитании Святого Патрика православными я никогда ничего не слышала.
— Вы интересуетесь историей религии?
— Постольку поскольку.
— А дед был очень религиозен в последнее время?
— Я бы так не сказала. Просто слышала от соседок, что он иногда ходит в православную церковь.
— Простите, Элеонора Андрюсовна, отец сказал, что это Вы вызвали «скорую». Не могли бы Вы мне рассказать, как… это было…
Она на мгновение задумалась.
— Знаете, я вам сейчас всё расскажу. Только это займёт некоторое время. Хотите кофе?
— Спасибо… Если Вам не трудно…
— Не просто, — она улыбнулась и медленно, опираясь на палочку, двинулась на кухню. — Но зато я чувствую, что я еще — жива, если кому-нибудь нужна. Знаете, мне ведь семьдесят шесть лет. А Ирмантасу было…
— Восемьдесят пять. Он с шестого года, — быстро подсказал Балис.
Старушка кивнула.
— Вот. Знаете, пару лет назад я из квартиры не выходила, а он ездил по всей стране. Потому что чувствовал свою нужность, а на меня мои родственники, увы, давно махнули рукой. А потом, когда вдруг стало можно свободно дышать и говорить… Я теперь не то, что в булочную, я даже на площадь Свободы могу добраться… Тяжело, конечно… Кстати, Ирмантас меня понимал…
Она развернулась к Балису, пристально поглядела на него, словно оценивая, может ли внук понять то, что понял его дед, затем принялась колдовать над сиреневым кофейником. Маленькая кухонька была идеально чистой, внимание Балиса привлекли настенные часы, старинные, как и большинство вещей в этом доме, с гирями, искусно стилизованными под сосновые шишки.
— Он, между прочим, поддерживал Интерфронт, но, знаете, я на него не в обиде. Я его очень уважала, но чего ожидать от человека, если он с юности служил в Советской Армии. Вы, я думаю, тоже за Интерфронт?
— Я за Союз, — глухо ответил Гаяускас-младший. — Я присягу давал.
— Вот-вот… Знаете, и всё равно, мне кажется, что вы любите Литву. Только как-то по-своему, неправильно, искаженно… Не обижайтесь, молодой человек.
Теперь его взгляд зацепился за пестренькую гвоздику в хрустальной вазе, стоящей на подоконнике, рядом с алоэ в расписном керамическом горшочке.
— Я не обижаюсь… Был Ольгерд, был Кейстут, был Виттовт…