Мелкий моросящий дождь, не особо тревоживший до этого, перерос в надоедливый унылый ливень. Ветер заунывно выл, огибая потоки воды, срывающиеся с неба на черный город. Они будто пытались смыть всю несвободу и несправедливость оставшегося в живых мира. Но этого не смыть обычной водой, ведь даже огонь оказался бессильным против человеческой сути, сам человек не способен изменить себя. Непонятно, что именно для этого нужно, то ли эволюция нашего сознания, то ли насильная революция. Время покажет. Эпохи отцветут и сорвутся с дерева мира, как осенние листья, и время все расставит по своим местам.
Плащ Лема стал настолько мокрым снаружи, что в нем бы отражался каждый фонарь, если бы таковые были на улицах. Но повсюду вновь властвовала густая тьма. Дома бездонными черными глазницами таращились на мутную фигуру революционера, не выхватывая его образ из однообразной картины холодной демиругийской ночи. С его шляпы маленькими водопадами стекала дождевая вода, а коричневые туфли тихо хлюпали при каждом шаге, насквозь отсырев по дороге. Лем не мог сейчас просто сбежать, ведь остался еще один человек, который полностью мог зависеть от него. От промокшего до нитки, оставившего собственную квартиру, не пожелавшего принять с мужеством арест подпольщика.
Хронометр показывал два часа ночи, когда Лем добрался до ничем не примечательного подъезда. Ключи от него, конечно же, были, поэтому вскоре единственным препятствием к цели осталась деревянная дверь в типовую квартиру.
А что мне сказать? Какими словами начать разговор, или, может, она сама все поймет, едва увидит меня в таком состоянии, – все эти мысли ураганом пронеслись в голове юноши, когда костяшки пальцев негромко постучали по двери.
Две минуты ничего не происходило, Лемор уже начал подумывать просто подбросить в щель снизу записку и уйти, как скрежетнул один засов, скрипнул второй, откинулась цепочка, и дверь распахнулась. На пороге стояла девушка с распущенными светлыми волосами, переливающимися потоками лежащими на легком халате. Красная прядь волос кокетливо обвивала нежную шею. Лем невольно замер, затаив дыхание, любуясь своей возлюбленной.
– Лем… – испуганный голосок дрожал, как осиновый лист на ветру.
– Азимка. Я… слушай… – но договорить ему не дали. Девушка прыгнула в его объятья, прижавшись всем своим молодым, будто выточенным искусным скульптором, телом. Закрыв входную дверь, она немного отстранилась, всматриваясь в лицо горячо любимого человека. Глаза, бездонные и до неприличия голубые, как два прекрасных сапфира в свете утреннего солнца, наполнились слезами. Две влажные дорожки очертили редкой красоты личико. Слова были излишни, Лем привлек к себе девушку с пронзительным взглядом, и две души слились в единое целое долгим и страстным поцелуем. В нем было все – и переживания друг за друга бесконечными ночами, и горькая тоска разлуки, и доводивший до исступления страх быть раскрытыми и схваченными без предупреждения. Все лишнее и сейчас совершенно ненужное полетело на пол маленькой прихожей. Звякнул металл чего-то в плаще, ударившись о кафель, но этого уже никто не услышал. Пьянящий пожар страсти вспыхнул между двумя душами, сжигая нерешительность, сомнения и переживания, растапливая осторожность, как пламя свечи топит парафин. Двое юных людей с бунтом в душе, революционеры, которым не суждено было сблизиться, были вместе, проникая друг в друга, наслаждаясь каждым пережитым чувством и ощущением. Сразу все отошло на задний план. Никакая война с ее военным диктатом, никакой Надзор, тянущий свои крючковатые пальцы в черных перчатках к горлу подпольщиков, ничто не могло потревожить двух влюбленных. Ведь они любили беззаветно и сладко, от такого чувства остаются лишь сладкое послевкусие на губах и огонек задора в душе. Они любили в последний раз, не думая о том, что будет потом. Они наслаждались одним – человеком напротив.