Я намеренно привлекаю внимание к этому «возвращению назад». Дело в том, что очень многие, используя формулы «снятия», заимствованные у Гегеля, Фейербаха и т. д., часто предлагают своеобразную фигуру непрерывного развития, во всяком случае развития, чьи прерывности следовало бы мыслить (в соответствии с моделью гегелевской диалектики, «Aufhebung») в пределах одного и того же элемента непрерывности, опорой которого является сама длительность истории (Маркса и его эпохи); в то время как критика этого идеологического элемента предполагает возвращение к подлинным объектам, (логически и исторически) предшествующим той идеологии, которая их отражает и скрывает.
Позвольте мне проиллюстрировать эту формулу возвращения назад двумя примерами. Первый касается самих авторов, субстанцию которых «переварил» Гегель, в том числе английских экономистов и французских философов и политических деятелей, а также исторических событий, смысл которых он проинтерпретировал, в первую очередь Французской революции. Когда в 1843 г. Маркс принимается за чтение английских экономистов, когда он занимается изучением Макиавелли, Монтескье, Руссо, Дидро и т. д., когда он изучает конкретную историю Французской революции[30], то он делает это не только для того, чтобы вернуться к источникам, которые читал Гегель, и подтвердить выводы Гегеля их источниками: напротив, он делает это для того, чтобы открыть реальность объектов, которыми овладел Гегель, чтобы придать им смысл своей собственной идеологии. В весьма значительной степени возвращение Маркса к теоретическим (французским и английским) продуктам XVIII века — это подлинное возвращение к позиции по сю сторону от Гегеля, к самим объектам в их реальности. «Снятие» Гегеля — это совсем не «Aufhebung» в гегелевском смысле слова, т. е. выражение истины того, что содержится во взглядах Гегеля; это отнюдь не снятие и превосхождение заблуждения в движении к истине, напротив, это снятие и превосхождение иллюзии в движении к реальности, точнее говоря, это даже не «снятие и превосхождение» иллюзии в движении к реальности, но разрушение иллюзии и возвращение назад, от разрушенной иллюзии к реальности; поэтому термин «снятие» лишается всякого смысла[31]. Маркс никогда не отказывался от этого имевшего для него решающее значение опыта непосредственного открытия реальности в трудах тех, кто переживал ее непосредственно и мыслил с наименьшим искажением: английских экономистов (они были сильны в политической экономии, ведь в их стране была экономика!), а также французских философов и политических деятелей (они были сильны в политике, ведь в их стране была политика!) XVIII столетия. Кроме того, он демонстрирует удивительную чувствительность, заметную, к примеру, в его критике французского утилитаризма, который в его глазах не обладает привилегией непосредственного опыта[32], чувствительность к идеологическому «остранению», порождаемому этим отсутствием: французские утилитаристы создают «философскую» теорию экономического отношения утилизации и эксплуатации, действительный механизм которого описывают английские экономисты, обнаруживающие его действие в самой английской реальности. Как мне кажется, проблема отношений между Гегелем и Марксом будет неразрешимой, если не принимать всерьез этот сдвиг точки зрения и не принимать в расчет, что это возвращение назад утвердило Маркса в той области, на той почве, которые уже не были областью и почвой Гегеля. И как раз исходя из этой «смены стихии» следует ставить вопрос о смысле Марксовых заимствований у Гегеля, о роли гегелевского наследия в трудах Маркса, в особенности, о роли диалектики[33].
Второй пример. Когда младогегельянцы вели дискуссии, используя понятия Гегеля, приспособленные ими к их собственным потребностям, они всегда ставили перед философией Гегеля вопросы, возникавшие перед ними из — за отставания истории современной им Германии, которую они сравнивали с Францией и Англией. Поражение, нанесенное Германии наполеоновскими войсками, в действительности не устранило исторического разрыва между ней и ведущими государствами Западной Европы. Немецкие интеллектуалы 1830–х гг. смотрели на Францию и Англию как на страны свободы и разума, в особенности после Июльской революции и принятия Англией Закона о выборах 1832 г. Таким образом, они опять — таки мыслили, а не переживали то, что другие осуществляли на деле. Но поскольку мыслили они об этом в стихии философии, то французская конституция и английский закон становились для них царством Разума, и именно от Разума они прежде всего ожидали осуществления либеральной революции в Германии[34]. Когда поражение 1840 года раскрыло им глаза на бессилие чистого (немецкого) Разума, они стали искать опору за его пределами; и именно в это время в их построениях появляется одна невероятно наивная и даже трогательная тема, само присутствие которой является свидетельством их отставания и их иллюзий, причем свидетельством, остающимся в пределах этих иллюзий: теперь они думают, что будущее принадлежит мистическому союзу Франции и Германии, союзу французского политического инстинкта и немецкой теории[35]. Таким образом, их ум занимают реальности, восприятие которых уже опосредовано их собственной идеологической схемой, их собственной проблематикой, которые уже искажены ею[36]. И когда в 1843 г., разочарованный неудачей своей попытки донести до немецкого народа уроки Разума и Свободы, Маркс наконец — то решает покинуть Германию и уезжает во Францию, он все еще отправляется на поиски мифа подобно тому как несколько лет тому назад на поиски их собственного мифа Франции отправлялось большинство студентов колониальных или зависимых стран[37]. И тогда происходит фундаментальное открытие: открытие того, что Франция и Англия не соответствуют своему мифу, открытие французской и английской реальности, лжи чистой политики, открытие борьбы классов, капитализма во плоти и крови и организованного пролетариата. Благодаря единственному в своем роде разделению труда Маркс открывает реальность Франции, а Энгельс — реальность Англии. И в этом случае мы тоже должны говорить о возвращении назад (а не о «снятии»), т. е. о возвращении от мифа к реальности, о действительном опыте, который разрывает покров иллюзии, во власти которой находились Маркс и Энгельс, о факте их собственного начала.
Но это возвращение назад, от идеологии к реальности, начинало совпадать с открытием радикально новой реальности, следов которой Маркс и Энгельс не находили ни в одном из текстов «немецкой философии». Маркс открыл во Франции организованный рабочий класс, в то время как Энгельс открыл в Англии развитой капитализм и борьбу классов, которая развивалась по своим собственным законам, обходясь без философии и философов[38].
30
Замечательные страницы, описывающие эти факты, можно найти у Лапина (с. 60–61). Тем не менее, эти интеллектуальные «опыты» Маркса не способны наполнить содержанием понятие «тенденции» (которое, являясь по отношению к ним слишком широким и абстрактным, отражает завершение все еще продолжающегося процесса), с помощью которого Лапин пытается их помыслить. Я совершенно согласен с Хеппнером (там же, с. 186–187): «Маркс находит решение, не предаваясь манипуляциям с гегелевской диалектикой, но главным образом на основе весьма конкретных исследований в области истории, социологии и политической экономии… Марксистская диалектика главным образом выросла на той новой почве, которую Маркс сделал плодородной и открыл для теории… Гегель и Маркс не черпали из одних и тех же источников».
31
Для того чтобы термин «снятие» в гегелевском значении этого слова был осмысленным, недостаточно просто поставить на его место понятие отрицания, которое сохраняет в себе отрицаемый термин, чтобы выявить разрыв в сохранении, поскольку этот разрыв в сохранении предполагает некую существенную континуальность процесса, которая переводится в гегелевской диалектике с помощью перехода от в-себе к для — себя, а затем — к в — себе — и-для — себя и т. д. Но именно эта существенная континуальность процесса, содержащего в зародыше, в своем внутреннем свое собственное будущее, стоит здесь под вопросом. Гегелевское снятие предполагает, что более поздняя форма процесса есть «истина» более ранней формы. Но позиция Маркса, как и вся его критика идеологии, предполагают, что по самому своему смыслу наука (которая постигает реальность) представляет собой разрыв с идеологией и что она утверждается на другой почве, что она конституирует себя исходя из новых вопросов, что она ставит реальности другие вопросы, нежели идеология, или, что по сути то же самое, что она определяет свой объект иначе, чем идеология. Поэтому наука ни в коем случае не может рассматриваться в качестве истины (в гегелевском смысле слова) идеологии. Если мы хотим найти для Маркса предшественников, мысливших об этих проблемах сходным образом, то следовало бы обратиться не к Гегелю, но к Спинозе. Между первым и вторым родами познания Спиноза установил отношение, которое в своей непосредственности (если отвлечься от тотальности в Боге) предполагало именно радикальную дисконтинуальность. И хотя второй род делает возможной постижимость первого, он все же не является его истиной.
32
См. «Теория, которая еще у англичан была просто констатированием известного факта, становится у французов философской системой». (Маркс К. и Энгельс Ф. Немецкая идеология // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 412)
33
См. Хеппнер, там же, с. 186–187. Еще несколько слов о термине «возвращение назад». Очевидно, что он не может пониматься в качестве прямой противоположности «снятия». Речь идет совсем не о том, чтобы на место понимания идеологии, исходящего из ее цели, поставить понимание, исходящее из ее истока. С его помощью я всего лишь старался показать, каким образом в пределах идеологического сознания молодого Маркса заявило о себе образцовое критическое требование обращения к самим источникам (французским политическим философам, английским экономистам, революционерам и т. д.), т. е. к самим авторам, о которых говорил Гегель. И тем не менее это «возвращение назад» у Маркса устранило свою собственную видимость ретроспективного изучения источника, понятого как исток: это произошло тогда, когда он возвратился к самой немецкой истории, для того чтобы разрушить иллюзию ее «отставания», т. е. для того, чтобы помыслить ее в ее реальности, не соразмеряя ее с какой — то внешней моделью как с ее нормой. Поэтому такое возвращение назад на деле есть действительное постижение, восстановление реальности, которая была украдена идеологией и сделана ею непостижимой.
35
Тема, подробно разработанная младогегельянцами. См.: Фейербах, «Предварительные тезисы к реформе философии», параграфы 46 и 47.
36
Эта проблематика предполагает в своей основе деформацию реальных исторических проблем и превращение их в проблемы философские. Реальная проблема буржуазной революции, политического либерализма, свободы печати, устранения цензуры, борьбы против церкви и т. д. преобразована в философскую проблему: проблему господства Разума, победу которого, несмотря на видимость реальности, должна обеспечить История. Это противоречие между Разумом, который есть внутренняя сущность и цель истории, и реальностью нынешней истории и есть фундаментальная проблема младогегельянцев. Разумеется, эта постановка проблемы (эта проблематика) определяет собой предлагаемые решения: если Разум есть цель истории и ее сущность, то достаточно заставить признать его во всем, включая и те феномены, которые ему, по — видимому, противоречат: таким образом, все решение заключено в критическом всесилии философии, которая должна стать практикой, разрушив отклонения Истории во имя истины. Поскольку разоблачить проявления неразумия реальной истории значит всего лишь придать явный облик ее собственному разуму, который действителен даже в неразумии. Так, государство есть действительность истины, воплощение истины Истории. Достаточно обратить его в эту истину. Именно поэтому такая «практика» полностью сводится к философской критике и к теоретической пропаганде: достаточно разоблачить неразумие, и оно уступит место разуму, достаточно дать разуму явное выражение, и он одержит верх. Таким образом, философии отводится центральная роль, она есть подлинная голова и сердце Революции (после 40–го года она будет уже только головой, сердце станет французским!). Таковы решения, которых требует способ постановки фундаментальной проблемы. Но несравненно более ясной вся ситуация становится тогда, когда мы, сравнивая эту проблематику с реальными проблемами, поставленными историей перед младогегельянцами, обнаруживаем, что она хотя и возникает как ответ на реальные проблемы, но тем не менее не соответствует ни одной из них; что никакого взаимодействия между разумом и неразумием не происходит, что неразумие — совсем не какое-то неразумие и не какая-то видимость, что государство отнюдь не является действительностью свободы и т. д., т. е. что объекты, о которых эта идеология как будто бы мыслит, занимаясь своими проблемами, не представлены даже в их «непосредственной» реальности. Когда мы завершаем это сравнение, свою значимость утрачивают не только решения, которые идеология дает на свои собственные проблемы (они суть всего лишь отражение этих проблем в них самих), но и сама проблематика, — и тогда становится явной идеологическая деформация в ее полном объеме: мистификация и проблем, и объектов. Теперь становится понятным, что имел в виду Маркс, когда говорил о необходимости покинуть почву гегелевской философии, поскольку «мистификация заключалась не только в ее ответах, но и в самих вопросах».
37
См.: Маркс К. Письмо к Руге (сентябрь 1843 г.) // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 378–381.
38
См. статью Энгельса «Umrisse zu einer Kritik der Nationalökonomie» (1844 г.); эта статья, которую Маркс впоследствии назвал «гениальной», оказала на него глубочайшее влияние. Ее значение часто недооценивается. (В русском переводе см.: Энгельс Ф. Наброски к критике политической экономии // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 1, с. 544–571. — Прим. ред.).