При таком понимании анализ Ленина практически отвечает (его анализ есть этот ответ в практическом состоянии) на общий теоретический вопрос: что такое политическая практика, что отличает ее от других практик? Или, если предпочесть более классическую формулировку: что такое политическое действие? С помощью Ленина, и против спекулятивного тезиса (который мы находим у Гегеля, унаследовавшего его от более старой идеологии, поскольку она в этой форме является господствующей уже у Боссюэ), который рассматривает конкретность политической ситуации как «случайность», в которой «осуществляется необходимость», мы приобретаем способность дать первый теоретический ответ на этот реальный вопрос. Мы видим, что объектом политической практики Ленина отнюдь не является ни Всеобщая история, ни даже общая история империализма. История империализма тоже играет свою роль в его практике, но она не представляет собой ее собственного объекта. История империализма как таковая является объектом других видов деятельности: деятельности теоретика — марксиста, деятельности историка — марксиста, но в этом случае она является объектом теоретических практик. В своей политической практике Ленин сталкивается с империализмом в модальности действительного существования: в не — ком конкретном настоящем. Теоретик истории или историк сталкиваются с ней в другой модальности, в модальности недействительности или абстрактности. Поэтому собственный объект политической практики действительно принадлежит истории, о которой говорят и теоретик, и историк, но это другой объект. Ленин прекрасно знает, что он воздействует на общественное настоящее, которое является продуктом развития империализма, без которого он не стал бы марксистом, но в 1917 г. он не воздействует на Империализм как таковой: он воздействует на конкретные ситуации, конъюнктуры, сложившиеся в России, на то, что он называет примечательным словом «текущий момент», т. е. тот момент, настоящая действительность которого определяет его политическую практику как таковую. В этом мире, лишь срез которого волей — неволей вынужден видеть историк империализма для того, чтобы увидеть его таким, каким его переживал и понимал Ленин, — поскольку он, как существующий мир, был единственным конкретным существующим миром, в единственной возможной конкретности, конкретности его действительности, в «текущем моменте» — Ленин анализирует то, что конституирует характерные черты его структуры: те существенные артикуляции, те звенья, те стратегические узловые пункты, от которых зависят возможность и исход всякой революционной практики; диспозицию и типичные отношения противоречий определенной страны (полуфеодальной и полуколониальной, но тем не менее империалистической) в тот период, когда главное противоречие становится взрывоопасным. Незаменимость текстов Ленина заключается в следующем: в анализе структуры определенной конъюнктуры, смещений и конденсаций ее противоречий, их парадоксального единства, являющегося самим существованием «текущего момента», который будет преобразовывать политическое действие февраля и октября 1917 г.
И когда этим текстам противопоставляют безукоризненный урок более широкомасштабного исторического анализа, в котором ленинский «текущий момент» становится всего лишь мгновением, исчезающим в процессе, который начался задолго до него и который выйдет за его пределы в своем собственном будущем, ставшем реальностью, — одного из тех исторических анализов, в которых империализм объясняет все, что, впрочем, совершенно верно, но благодаря которым бедного Ленина, который отчаянно пытается разрешить свои проблемы и довести до конца анализ революционной практики, часто настигает, сметает и уносит с собой лавина исторических доказательств, — тогда мы теряем дар речи. Как если бы для Ленина империализм не заключался именно в определенных действительных противоречиях, в их действительной структуре и отношениях, как если бы эта структурированная действительность не представляла собой единственный объект его политического действия! Как если бы мы могли одним словом магически развеять в прах реальность незаменимой практики, практики революционеров, их жизнь, их страдания, их жертвы, их усилия, короче говоря, их конкретную жизнь, используя для этого другую практику, основанную на первой, практику историка — т. е. человека науки, который по необходимости размышляет о свершившейся необходимости; как если бы можно было смешивать теоретическую практику классического историка, анализирующего прошлое, с практикой революционного вождя, который, находясь в настоящем, размышляет об этом настоящем, о необходимости, которую еще только предстоит осуществить, о средствах, необходимых для того, чтобы ее произвести, о стратегических пунктах применения этих средств, короче говоря, о своем собственном действии, поскольку он оказывает воздействие на историю!., и как его ошибки, так и его успехи отнюдь не фигурируют в числе тех, которые можно встретить в написанных «историях» ин-октаво, хранящихся в Национальной Библиотеке; в конкретной жизни они навсегда получили свои имена: 1905 г., 1914 г., 1917 г., Гитлер, Франко, Сталинград, Китай, Куба. Суть вопроса в том и заключается, чтобы различить эти практики. Поскольку Ленин лучше, чем кто бы то ни было, знал, что противоречия, которые он анализирует, вытекают из того самого империализма, который производит все, даже их парадоксы. Но именно потому, что он это знал, его в них интересовало нечто иное, чем какие — то общие исторические знания, и именно потому, что он знал это из источников обоснованной науки, он действительно мог проявлять интерес к чему — то иному, а именно к тому, что конституировало структуру его практического объекта: к типичным характеристикам противоречий, к их смещениям, к их конденсациям и к тому «сплаву» революционного разрыва, который из них получался, короче говоря, к тому «текущему моменту», который они конституировали. Именно поэтому теория «наиболее слабого звена» целиком и полностью тождественна теории «решающего звена».
Если мы поняли это, то мы можем спокойно вернуться к Ленину. Пусть идеолог погребает его под доказательствами исторического анализа: этот маленький человек всегда здесь, на равнине Истории и нашей жизни, этого вечного «текущего момента». Он продолжает говорить, спокойно и страстно. Он продолжает говорить об этой простой вещи: о своей революционной практике, практике классовой борьбы, о том, что в общем и целом позволяет из средоточия единственной настоящей истории оказывать воздействие на Историю, о специфике противоречия и о диалектике, о том специфическом отличии противоречия, которое позволяет отнюдь не доказывать или объяснять после того, как дело было сделано, но в нашем единственном настоящем «делать» «неизбежные» революции или, по глубокому замечанию Маркса[84], делать из диалектики не теорию свершенного дела[85], но революционный метод.
Подведем итоги. Поставленная проблема: в чем заключается «переворачивание» гегелевской диалектики, совершенное Марксом? каково специфическое отличие, отделяющее марксистскую диалектику от гегелевской? — эта проблема уже разрешена марксистской практикой, будь то теоретической практикой Маркса или же политической практикой классовой борьбы. Таким образом, ее решение уже существует в трудах и делах марксизма, но в практическом состоянии. Речь идет о том, чтобы выразить его в теоретической форме, т. е. перейти от того, что в большинстве «знаменитых цитат»[86] является практическим признанием некоего существования, к его теоретическому знанию.
Это различение должно помочь нам избежать последнего тупика. Действительно, очень просто и потому заманчиво принимать признание существования объекта за его знание. Именно это удобство могло бы вместо аргумента или эквивалента теоретического аргумента поставить меня перед частью или целым списком «знаменитых цитат». Их ценность несомненна, поскольку все они говорят, что проблема существует и уже разрешена! Они говорят, что Маркс разрешил ее, «перевернув» диалектику Гегеля. Но «знаменитые цитаты» не дают нам теоретического знания об этом переворачивании. И ясное как день доказательство этого заключается в том, что для того чтобы суметь помыслить это, по — видимому, столь очевидное переворачивание, необходимо приложить очень серьезные теоретические усилия… На деле слишком многие «пояснения», которые нам предлагали, ограничивались тем, что просто повторяли «знаменитые цитаты», парафразируя их (а парафраз не есть объяснение); смешивали (показательные, но загадочные) понятия «переворачивания» и «рационального зерна» с подлинными и строгими марксистскими понятиями, как если бы теоретическая ясность одних могла «заразить» собой и прояснить неясность других, как если бы знание могло родиться из простой близости познанного и плохо или даже вовсе не познанного[87], как если бы соседства одного или двух научных понятий было достаточно для того, чтобы преобразить признание существования «переворачивания» или «зерна» в их знание! Гораздо более доказательной является та ситуация, когда кто — либо ясно принимает на себя ответственность за свой тезис, например, сказав, что фраза Маркса о «переворачивании» есть подлинное знание, и, взяв на себя риск, подвергает этот тезис проверке теоретической практикой, — и исследует ее результаты. Такая попытка интересна, поскольку она является реальным опытом и поскольку она выливается в доказательство от бессмыслицы, показывая, что для того чтобы заставить Маркса признать, что в «переворачивании» он действительно дал нам некое знание, следует подвергнуть глубокому изменению всю его мысль.
84
Послесловие ко второму изданию «Капитала»: «В своей мистифицированной форме диалектика стала немецкой модой, так как казалось, будто она прославляет существующее положение веще (das Bestehende)… в своем рациональном виде… она ни перед чем не преклоняется и по самому существу своему критична и революционна».
86
Так я ради удобства называю известные тексты классиков марксизма, в которых намечена наша проблема.
87
«Возникает вопрос: какому превращению подвергнется государственность в коммунистическом обществе? На этот вопрос можно ответить только научно; и сколько бы тысяч раз ни сочетать слово «народ» со словом «государство», это ни капельки не подвинет его разрешения». (Маркс К. Критика Готской программы (1875) // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 27.)