Отправив донесение, направляюсь в Бородино.
Да, враг будет контратаковать. В этом сомнения нет. Не напрасно он расчистил эти просторные шесть дорог. Недаром он держал про запас эсесовский полк. Еще два полка этой дивизии где-то неподалеку. Эту дорогу нельзя оставлять без внимания. Самое опасное для нас — танки. Отставший батальон и артиллерия не прибыли, на расстоянии они нам не подмога. А что если враг начнет контратаку одновременно со всех сторон? Шесть путей приведет к нам шесть колонн, пусть по батальону — вот уже два полка. Как шесть пик, вонзятся они в наши бока. Надолго ли нас хватит? Надо как можно скорее закрепиться! Надо изгнать из наших сердец самоуспокоенность, беспечность, самодовольство, которые иногда приходят к победителям вместе с радостью. Покончить с сутолокой и суетней после боя, распределить наличные силы по направлениям, растолковать бойцам, что опасность еще впереди, пусть будут начеку.
Нас мало. Малая сила при таком большом поле действий подобна короткому одеялу: натянешь на голову — ноги остаются открытыми, натянешь на ноги — голову откроешь. А прикрывать надо и то и другое.
Я обхожу деревни, занятые нами, и не могу прийти ни к какому окончательному решению. По пути даю командирам короткие распоряжения: «Особое внимание обратите на это направление». «Удерживать эту дорогу во что бы то ни стало!». «Эту дорогу держать под косоприцельным огнем»...
Солдат хочет справедливой оценки своих действий, когда, не жалея себя, он идет в бой. Теплые слова командира, одобрения радуют солдата еще и потому, что редко он их от него слышит. Командир часто требует, упрекает. Солдат испытывает радость от чувства долга, он гордится своим оружием, своими товарищами, своим полком, под знаменем которого он идет в бой. Он любит тех, кто разделяет с ним солдатскую долю, кто сердцем и мыслями с ним. Он интуитивно ощущает и общую обстановку, и я часто ловил солдатские взгляды, которые явно говорили: «Только приказывай с толком, я выполню.
— Спасибо вам, товарищи, за ваши дела! — говорю я, проходя мимо солдат, роющих в снегу траншеи.
Они с достоинством улыбаются.
— Отобьете немчуру, молодцами будете! Готовьтесь.
Жаркие дела предстоят!
Лица солдат становятся серьезными, бойцы сердито вонзают в снег лопаты, работают быстрее, все более углубляясь в снежную толщу.
Вернувшись в штаб, я диктую Мамонову:
«Контратаки противника возможны в самое ближайшее время. Закрепление позиций закончить в кратчайший срок. Особо укрепить дороги, удерживать их во что бы то ни стало. Всем командирам и политработникам быть на передовой, лично управлять своими подразделениями при отражении контратак противника. К отходу путей нет, на подмогу и подкрепление — не надеяться, рассчитывать только на свои собственные силы. Довести это до сведения всех бойцов».
Серый, мокрый туман медленно ползет в нашу сторону. Солдаты со вчерашнего дня ничего не ели. Сейчас они сидят в глубоких траншеях, развязывают вещевые мешки, тянутся к замороженным продуктам. Откалывают куски от окаменевшей буханки черного хлеба, грызут их, и на зубах они хрустят, как сухари.
Вот один начинает внезапно колотить по спине своего товарища. Ничего не понимая, я подхожу ближе и, увидев избиваемого с вытянутой шеей, со слезами на глазах, догадываюсь, что бедняга подавился.
— Довольно, довольно! Уже прошло! — защищаясь, кричит пострадавший...
Все смеются.
— Э-э, от ломтика черного хлеба после боя человек чуть не погиб! — смеется колотивший своего соседа солдат.
— Ничего, этот камешек, наверное, уж растаял у меня в брюхе... — говорит пострадавший и сам смеется своей шутке.
Бессонные ночи меня утомили. Не успеваю прислониться к стене — охватывает дрема.
Не знаю, надолго ли я забылся... Вдруг засвистели пули, где-то застрекотали автоматы. Неужели наша охрана была застигнута врасплох? Вздрагиваю, просыпаюсь.
Сквозь туман в маскхалатах движутся цепи немцев. Они идут во весь рост, идут на нас, стреляя длинными очередями, не давая возможности поднять нам головы.
Ни один немец не падает. Цепь идет, брызжет свинцом.
Что случилось с нашими бойцами?! Где командиры?! Почему не стреляют?..
С каждой минутой расстояние от немцев до наших траншей становится меньше и меньше. Вот уже не более трехсот метров. Сейчас они бросятся в атаку, ворвутся в окопы. Неужели с утра мы рыли себе могилы в этих сугробах?
Рядом кто-то со стоном падает. Оглядываюсь. Это старший батальонный комиссар Гусев, недавно назначенный к нам заместителем начальника политотдела дивизии. Его рот в крови. Я хочу его поддержать, он, отстраняя меня, ослабевшим голосом говорит:
— Не надо, дорогой, после. Займись боем.
Под прикрытием стены сарая пробегает Малик Габдуллин.
— Малик! — кричу я.
Он остановился, оглядывается.
— Что там наши молчат? Бегите скорее. Подымайте живых. Встречайте огнем эту обнаглевшую цепь...
Он пригибается, рывком бросается вперед.
Немцы подошли уже на бросок.
Справа из-за сугроба подымается белая фигура в развевающемся маскхалате. Кажется, она не идет, а сказочно летит по полю; следом — еще пятеро, за ними — взвод, рота. На ходу, стреляя из автоматов, с криками «урра» люди бросаются на вражескую цепь. В рядах врага замешательство.
Еще миг — на немцев набрасываются автоматчики во главе с Маликом.
— Это Габдуллин! — восклицает, преодолевая боль, раненый Гусев и, прислонившись к стене, медленно сползает.
Я приподнимаю его голову.
— Молодцы... — бледный, с гримасой страдания шепчет Гусев.
И вот наши другие молчавшие траншеи тоже заговорили.
— Что там? — волнуется Гусев.
Я помогаю ему опереться на мое плечо. В прорезь сруба мы видим, как мечется встреченная в лицо огнем, схваченная клещами контратакующих, немецкая цепь.
— Слав...те! — вздыхает с трудом Гусев.
Немцы спешат повернуть назад. Их настигают наши пули, немцы падают спиной к нам, лицом зарываясь в снег.
— Хо-ро-шо... — окончательно обессилев, произносит Гусев и опускает голову.
— Что с вами? Куда вас ранило?
Он молчит. Подбегает Синченко, вдвоем мы осторожно укладываем раненого на солому в углу сарая. Он тяжело стонет. Я расстегиваю ворот его полушубка и замечаю на гимнастерке значок депутата Верховного Совета РСФСР. Пальцы у меня в крови, по-видимому, у него сквозное ранение. Подоспевший санитар делает перевязку. Гусев приходит в чувство.
— Выпейте, товарищ старший батальонный комиссар, — говорит Синченко, протягивая флягу. — Спирт.
Гусева положили на носилки. Мы с Мухаммедьяровым подошли к нему попрощаться.
— У меня просьба к вам, товарищи, — говорит он. — Не надо ругать командиров и бойцов, что растерялись вначале. Габдуллина — на Героя. Это мое мнение…
Мы отправляем комиссара на крестьянских санях, накрыв его теплым тулупом.
Представить на Героя… А жив ли наш политрук — Малик Габдуллин?
И кто был тот сокол, что первым, распрямив крылья, понесся на стаю вражеских коршунов? Кто был вожак этой пятерки, что первая налетела на противника? Жив ли он?
Я посылаю адъютанта выяснить все это, доложить мне о наших потерях.
Не успевает адъютант скрыться, как за поворотом траншеи мы замечаем медленно шагающего по деревенской улице Малика. Всегда по-юношески стремительный, он сейчас идет с трудом. На усталом, опаленном боем лице Малика знакомая застенчивая улыбка.
— Как же ты уцелел? — встречаю я его взволнованным голосом.
— Сам не знаю. — Смущенный, он только пожимает плечами.
— Кто те, что первые пошли на немцев?
— Наши, из нашей роты... — неопределенно отвечает он.
Мы хотим знать подробности. Малик отвечает, но в это время снова, теперь уже с другой стороны, доносится трескотня, начинается новая немецкая атака. Малик спешит к своей роте.