Потушив фонарь, я продолжал свои путь в полной темноте. Перед глазами стояла картина боя: белое поле, и, как сказочный сокол, летит по нему с раскинутыми крыльями белого маскхалата Тулеген Тохтаров.
Так, блуждая, я добрался наконец до штаба на окраине села. Он был расположен в разбитой школе, в которой уцелели две комнаты.
— Товарищ командир, сюда, сюда, — раздался голос Синченко, — здесь и товарищ комиссар.
Синченко ввел меня в комнатушку, где у растопленной печурки, на которой уже кипел чайник, сидел Мухаммедьяров и, дуя на воду, пил...
Следом за нами в комнату ворвался снег, белым морозным паром обдало сидящего. Синченко поспешно захлопнул дверь.
— Вот, кипяточек похлебываю, — сказал Мухаммедьяров, — ах, как приятно жжет, — оторвавшись от кружки, добавил он. — Я велел после ужина до самого утра во всех кухнях кипятить воду и разносить ее по окопам. Пусть бойцы отогревают нутро.
Не успел я оглядеться, как в комнату вошел весь запорошенный снегом Мамонов и, развязывая ушанку, на ходу доложил:
— Все делается как приказано, товарищ капитан. Фу, какая метелица разыгралась! — Он улыбнулся и вытер капли на молодом розовом лице.
— А патрули?
— Все разведчики во главе с Данилиным на лыжах пошли.
— Не перестреляют наши друг друга? — забеспокоился комиссар.
— Что вы, товарищ комиссар! К патрулям от каждой роты связные назначены. Все продумано: пароль, отзыв, место встречи.
Стряхнув с себя таявший снег, я тяжело опустился на табурет. Все время уходили и приходили с докладами командиры. Раскрыв планшет и достав карту, Мамонов пододвинулся к тусклому свету керосиновой лампы и сказал:
— Вы знаете, товарищ командир, а что, если соколовский гарнизон воспользуется пургой и вздумает сегодня оставить Соколово, тогда он обязательно пойдет через нас. Вот он тут, — показал Мамонов на карту. — А до нас расстояние всего четыре-пять километров, и дорога здесь хорошая... Есть и другая дорога, — он указал на окольный путь, — но по ней слишком долго добираться им до своих.
Мамонов начал доказывать вероятность своего предположения о возможных действиях противника. Это на языке военных называется «оценкой обстановки». Я и комиссар внимательно слушали разумные рассуждения Мамонова, а он, ободренный этим, говорил все более страстно и вдохновенно. Сейчас Мамонов жил только мыслью о том, как бы точнее разгадать думы немецкого командира.
Способностей к анализу у Мамонова мы раньше не замечали, мы знали его как хорошего офицера и старательного честного исполнителя, поэтому нас эта горячность обрадовала.
— Вы совершенно правильно оцениваете обстановку, а ваши доводы обоснованны, Мамонов, — похвалил я его.
Он просиял от одобрения.
— Да, соколовские немцы почти обречены, но, на их счастье, им повезло с погодой, — поддержал беседу комиссар.
— Если они не воспользуются этой ночью, товарищ комиссар, — горячился Мамонов, — то им завтра будет капут...
— А вот как бы этой ночью они нам капут не сделали, ведь у них танки. Пустят передовым отрядом танки, загонят всех в какую-нибудь ямищу, будут стоять и трещать, пока не проведут всю колонну пехоты.
Мамонов забеспокоился, упавшим голосом он произнес:
— На дворе ни зги не видать. Куда стрелять? Трудно будет разобраться, где свои, где враги. Под носом могут пройти.
— Конечно, он может бросить на месте всю технику и налегке, не ввязываясь в бой, в пешем порядке обойти нас, пользуясь темнотой и бураном... У нас ведь только непосредственное охранение, а людей далеко в такую погоду посылать нельзя, — добавил я, прислушиваясь к завыванию бури.
— Это ужасно, если он так сделает! — воскликнул Мамонов. (Видимо, раньше он не предполагал возможности такого варианта).
— Это самый лучший выход для него, — поддержал мою мысль комиссар, — бросить технику и увести живую силу. Только едва ли он пойдет на это: немцы пешком ходить не любят. Нет, он будет держаться за технику. Как же нам поступить?
— Вот что, Мамонов, — сказал я, — у нас есть одно средство против танков.
Мои собеседники недоумевая посмотрели на меня, Я взял у Мамонова карту и, указывая на место, где выходит из леса дорога, идущая из Соколова, сказал:
— Вот здесь надо немедленно соорудить мощный снежный вал. Ширина дороги около десяти метров. Возьмите десятка два людей и снежным валом перегородите дорогу. Танк наткнется на вал, в темноте это сооружение может показаться ему непреодолимым препятствием. Свернуть с дороги он не сможет, а если свернет, то провалится в снег. Даже если он и пробьет этот вал, мы, пропустив танк, пулеметным огнем отрежем идущую за ним пешую колонну...
— Правильно! — в один голос поддержали меня мои товарищи.
— Так и решим, — заключил я. — Иди, дружок, заваливай дорогу.
Мамонов быстро оделся и с адъютантом выбежал из комнаты.
Мы с комиссаром сидели молча, продолжая думать о Соколове.
Мысли бежали одна за другой... Я вспомнил прошлую ночь, день, старался понять, что произошло, но думы о будущем, о ночи, под покровом которой мы находились, заслоняли все.
Только сейчас я огляделся... Комната тонкой перегородкой была разгорожена на две. Из-за перегородки, где был свален весь домашний скарб, выглядывали два заспанных детских личика.
За столом, в углу, в полумраке сидела хозяйка. Она буквально впилась взглядом в нас, как будто каждое наше слово должно было решить ее судьбу.
Я с трудом оторвался от ее гипнотизирующих глаз... Эта женщина была учительницей местной школы, а в этот чуланчик ее выселили немцы. Платье складками висело на ее похудевшем теле, лицо было бледно... Она бесшумно и осторожно поднялась, подбросила дров в печку, долила чайник. Я, погруженный в думы, почти не воспринимал вопросов Мухаммедьярова и ее коротких ответов. Обрывками долетали до меня фразы о немцах, о трудностях, о холоде, о детях, которых она загородила вещами, чтобы уберечь от пуль, и другие — тихие грустные жалобы много пережившей женщины.
Буран выл, все вокруг гудело, и мне казалось, что это Мамонов с двадцатью бойцами роет снег, запруживая дорогу, а порывистые удары ветра, треск стропил разрушенной школы напоминали мне лязганье лопат, разворачивающих глыбы снега.
— Мама, пить хочу, — тонкий детский голос заставил меня очнуться.
Хозяйка, сидевшая на корточках у дверцы печки, ответила:
— Сейчас, милочка, сейчас, еще чайник не вскипел...
— Зовите ее сюда, пусть погреется у печки, — попросил Мухаммедьяров.
Услышав приглашение, из-под одеяла вылезла босоногая девочка лет пяти-шести, в длинной рубашонке и, подойдя к печке, протянула руки к огню.
Пришел Синченко, держа под мышкой полбуханки замерзшего хлеба и пару банок консервов. Мухаммедьяров попросил у хозяйки миску, поставил ее на печь и, вскрыв консервы, выложил содержимое в посуду. Запах разогретой пищи потянулся по комнате. Николай стал поджаривать на огне замерзший хлеб. Запах хлеба, раздражая обоняние, расшевелил детей. Из-за перегородки показались еще две девочки, одна постарше, другая помоложе первой, и уставились на еду...
— Дайте, хозяйка, нам тарелку, — попросил Мухаммедьяров. — Пища вкусна только с хозяевами... — привел он казахскую поговорку. — Давайте поужинаем всей семьей.
Смутившись, женщина ответила:
— Что вы, господин... — она запнулась и растерялась. — Что вы, товарищ комиссар, какие мы тут хозяева...
— Нет, вы настоящие хозяева, а немцы и мы — непрошенные к вам гости... — засмеялся я.
— Таких гостей, как вы, мы давно ждали... — ответила учительница и вдруг, не выдержав, разрыдалась.
Мы устроились полукругом у печурки. Впервые с начала войны я ужинал в семье.
Я не мог оторвать глаз от детей, уплетавших консервы и черствый хлеб... Откуда-то появились припрятанные Синченко кусочки сахара.
Теплая комната, детские лица, хорошая русская умная женщина — все это будило щемящую тоску по дому, сыну, жене... а рядом, быть может, невидимые за стеной бурана, уже движутся колонны немецких танков.
Распахнулась дверь — в клубах пара, белые, как два Деда Мороза, Мамонов и Скачков.