Еще несколько секунд Денис и те, что стояли позади, ошеломленные необычной и неурочной побудкой, молча смотрели в сторону Волги, на смутно проглядываемые вдали очертания затонских построек. И вдруг, не сговариваясь, не разбирая тропинок, бросились со всех ног пустырем, сталкиваясь и обгоняя друг друга. Бежали и те, что были далеко впереди, справа и слева. Бежали молча, сосредоточенно, как спешат поглазеть на какое-нибудь бедствие или катастрофу, подхлестываемые более любопытством, чем долгом. Бежал, тяжело выбрасывая большие отцовские ботинки и разметывая жижу, и Денис, подгоняемый дружным людским потоком, остановить который было уже невозможно.
На неогороженном дворе судоремонтного тесная большая толпа окружила городского оратора, черная, взлохмаченная ветром голова которого высилась над пестрой мешаниной картузов, кепок и шапок. Голова то обращалась лицом к стоявшему на штабеле Денису, и тогда до его слуха долетали тяжеловесные, рубленые слова, то показывала ему черный затылок, и слова терялись в людском гомоне, не достигая Дениса. «Империализм»… «Провокация»… «Максималисты»… «Контрреволюция» — новые, непривычные слуху слова метались над растущей толпой, будоражили ее, вызывали в ней то волну одобрения, то гнева, пугали Дениса: значит, у революции есть опасные враги? Значит, то, о чем еще давно мечтал отец, может не сбыться? И он, Денис, и вся его семья никогда не выйдут из их сырого, холодного барака, а купец опять будет ругать артельщиков и заставлять их до ночи латать его ржавую баржу?..
Чьи-то сильные руки обхватили Дениса за ноги, подняли над гудящей толпой.
— Гляди, слухай, малый: революция! Наша, рабочая революция, понял!
Человек, державший Дениса, откашлялся и вдруг заорал во всю силу своих богатырских легких:
— Даешь революцию! Не дадим сгибнуть ей, нашей надеже!
И сотни зычных, звонких и простуженных глоток ответили ему хором:
— Дае-е-ешь!!.
На стапелях Денис застал одну тетю Мотю. Большая, неуклюже грузная в своей брезентовой робе, она сидела у баржи и курила толстую «козью ножку». Немногословная, но громогласная, с большими черными округлыми глазами и крючковатым, что якорная лапа, костистым носом, она казалась Денису злой каркающей вороной, пугающей его одним своим грозным видом. Денис побаивался ее больше, чем всех других артельщиков, тем более что про тетю Мотю говорили, будто она обладает огромной силой и однажды во зле чуть не придушила донявшего ее здоровенного мужика.
Тетя Мотя глянула на Дениса вороньим глазом, тучно заволоклась табачным дымом. Бросила басом:
— Пришел?
— Ага, пришел, тетя Мотя.
— А пришел, так садись. Опять ноне в одноех с тобой задницы давить будем.
Денис послушался. Тетя Мотя швырнула под ноги «козью ножку», с сердцем растерла ее большим стоптанным сапожищем.
— Вот дурни! Бунтують, бунтують, а кто ихних детишек будет кормить?.. Дрын им в глотку! Вот ты, умник, скажи: чего теперь будет-то?
— Другой режим. — Денис не сразу вспомнил новое слово.
— Это чего?
— Это когда власть новая.
— А порядки старые — так, что ли?
Тетя Мотя никогда ни во что лучшее не верила, и возражать, переубеждать ее Денис не пытался. Отчего она такая? То ли потому, что жизнь слишком часто и жестоко била женщину, старую деву, гнувшую спину больше на своих многочисленных сирот-племяшей, чем на себя, то ли потому, что неверующей уродилась, — как знать?
Голова женщины, укутанная в рваную шаль, согласно кивнула, а под крючковатым носом шевельнулось нечто подобное улыбке.
— Ладно, ступай, умник, не будет ноне работы.
Утро двадцать шестого октября семнадцатого года выдалось ветреным, стылым. Поднятая холодным низовиком Волга штормила, бросала на размытые дождями берега, опустевшие гавани и причалы вспененные валы, срывала с якорей, разбивала в щепы покинутые людьми суденышки и лодчонки, корежила и ломала причаленные к пирсам плоты.
И город, обычно к тому времени года успокоенный, тихий, дремлющий у подножий прибрежных гор, — город штормил. Мимо Дениса, прижавшегося спиной к железной ограде, мелькали в общей людской лавине фабричные и солдаты, городская голытьба и нарядные господа, офицеры и гимназисты. Шли мостовой, тротуарами, то и дело задевая напуганного небывалым шествием мальчугана, норовя оторвать его, вцепившегося обеими руками в прутья ограды, увлечь за собой. Стоя на телеге-платформе, широко разметывая руки, восторженно выкрикивал незнакомые Денису лозунги человек в поддевке; небольшой ростиком гимназист в черной с блестящими пуговицами шинели держал высоко над головой щит с единственным словом «Долой!» и, оборачиваясь и пуча глаза, что-то потешно горланил шедшим за ним приятелям-гимназистам; пели под забористые коленца гармонии веселые рабочие — девчата и парни; там и тут полыхали на ветру красные полотнища флагов и лозунгов; шныряли, размахивая газетами, вездесущие, наядливые мальчишки.