— Ты чего плакала? — боясь снова напугать девочку, участливо повторил он.
— Это вас не касается, чего я плакала! — ударив на слове «чего», отрезала та.
Дениса не обидела дерзость господской девчонки, другого ответа он и не ждал.
— Я с тобой по-хорошему, а ты…
— Что — я?
— Ништо! Тебя как человека спрашивают…
— А зачем спрашиваете? Я же вас не спрашиваю, зачем вы стояли тут и подслушивали.
— Я не подслушивал. Я так стоял.
Нога девочки, изготовленная на случай побега, нерешительно скользнула на ступень ниже, школьная сумка поползла следом, закачалась рядом с белой опушкой.
— А зачем стояли?
— Революцию смотрел, вот зачем! Думала, я тебя бить буду? Больно надо! Да я девчонок сроду не бил, вот!
Его уже обижал и раздражал глупый, надменный допрос «буржуйки». Он оторвался от железных прутьев, чтобы уйти, но та упредила его:
— А вы в самом деле не драчун?
— В самом. А ну тебя…
— Подождите!
Девочка сошла еще на ступень, и вдруг хорошенькое личико ее просияло.
— А знаете, я почему-то вас перестала бояться. Все уличные мальчишки ужасные драчуны, злые, противные, а вы совсем другой. И я почему-то совсем вас перестала бояться.
Улыбнулся не ожидавший такой смены настроения незнакомки и Денис.
— Ну и правильно, что перестала. Глупая ты. Хоть и ученая, — добавил он, показав на висящую над входом в здание броскую вывеску: «Мариинская женская гимназия».
— Смешной вы, какая же я ученая? Ученые очень-очень много учатся и очень-очень много знают, а я всего-навсего гимназистка. Вот когда закончу гимназию, а потом университет, как мой папа…
Говоря, она шла к стоявшему за оградой Денису, и на тонком зарумяненном на ветру нежном лице ее играла дружеская улыбка. Подойдя к ограде, она оперлась о нее свободной рукой в белой перчатке и пристально вгляделась в широконосое, лобастое лицо незнакомца.
— Вот вы какой.
— Какой?
— Не знаю, — пожала она плечом. — Мой брат очень красивый, но страшно злой. Я не знаю почему — у нас дома все добрые, даже Марфа, — но он страшно злой. Может быть, потому, что красивый? Говорят, что красивые всегда гордые и потому злые. А я его очень люблю. Он такой умный, смелый, и… всегда ужасно боюсь. А вы совсем другой. Совсем-совсем. Вы знаете, почему я плакала?
— Нет.
— Потому что я большая трусиха. Все девочки ушли домой, потому что революция и занятия не состоялись, а я осталась, потому что я ужасная трусиха. Если бы я знала, что сегодня будет такое твориться… Ну почему нам не сказали вчера? Вы не знаете, это и завтра будет такое?
— Не знаю.
— Впрочем, что может быть еще хуже. Разве может быть что-нибудь еще хуже?
— Не знаю. Может, и будет, — недовольно отрезал Денис.
— Да? — искренне удивилась та.
— Факт, может. Думаешь, буржуи молчать будут, если у них фабрики отбирать станут? У тебя сумку отними — и то орать станешь, а то — фабрику!
— У нас нет фабрики, — просто заметила незнакомка.
— Правда? — обрадованно переспросил Денис. — Твой отец ученый, да?
— Нет, он помощник городского головы. В думе. Я так боюсь за папа́. Он еще позавчера ушел в думу — и что с ним…
— И мой тоже, — вздохнул Денис.
Несколько секунд они молча изучали друг друга. Теперь Денис мог хорошо разглядеть девочку. Глаза у нее оказались не просто темными, а синими-синими, как вечернее небо. И нос — ровненький, аккуратненький, что у Клашки, младшей его, Дениса, сестренки. И губы красивые — тонкие, а в середине припухлые…
— Какой холод! Вы даже дрожите, правда?
— Ага, холодно.
— И мне. Ужасно противный ветер. Скажите, вы сможете проводить меня домой? Я была бы вам так благодарна…
— А ты где живешь?
— На Никольской. Это не так далеко, но я страшно боюсь одна. И Марфа за мной не пришла… Вы проводите?
— Факт.
— Нет, правда? Я вижу, бы действительно добрый… Кстати, как вас зовут?
— Денис.
— Денис?.. — слегка надула губки девочка-гимназистка. — Впрочем, папиного кузена тоже звали Денис. Он погиб в японскую на Цусиме. А меня — Верочка… Вера, — быстро поправилась она. — Так меня зовут все, кроме Игоря, но мне это не нравится: как ребенка. А Игорь называет меня «Вертляк». Это грубо, но лучше… Так вы проводите меня? Я сейчас выйду.