Это — присущее обыкновенному великое оптимистическое.
А Женя Шапошникова, которая говорит в разгар бомбежки, что мы оскорбленные, но не униженные, и Вера, дочь Степана Федоровича, убежавшая от бомбежки из госпиталя, но с полдороги вернувшаяся назад вытаскивать раненых из горящего здания, и разумный рабочий порядок на продолжавших работать заводах — это выявившееся в обыкновенном великое героическое. «Среди горячего пепла и дыма неистребимо жила и упрямо пробивалась сила советского человека, его любви, верности свободе, и именно эта неистребимая сила торжествовала над ужасным, но тщетным насилием поработителей».
Так эпизод бомбежки Сталинграда вырос в один из кульминационных, в полную меру выявил духовные силы героев. На его примере хорошо видна эпическая структура дилогии: показывать во всей достоверности и объемности самые характерные, коренные этапы битвы и подробнейшим образом прослеживать их преломление в судьбе и в душе героев. ‹…›
‹…› Художественному миру эпопеи, как и всякому мирозданию, нужно придать цель, высший смысл, заставить все сущее работать на этот смысл. Общий круг идей, а не только прямые сюжетные взаимоотношения — вот что стягивает все ее картины, всех героев, все философские, публицистические и иные авторские отступления.
Гроссман счастливо оказался склонен к философскому осмыслению происходящего, к историко-художественному мышлению, которое и определяет, в конечном счете, характер изображаемых картин жизни в дилогии. ‹…›
Основной круг философской проблематики дилогии — жизнь и судьба, свобода и насилие, законы войны и жизни народа. Считая, что война выявила коренные проблемы современности, обнажила основные противоречия эпохи, писатель видит в войне не столкновение армий, а столкновение миров, столкновение различных взглядов на жизнь, на судьбу человека и народа. ‹…›
Символ веры Гроссмана в дилогии — народ, его судьба, его героическая самоотверженность, его созидательное начало, его стремление к свободе, его способность к внутреннему духовному самовозобновлению. Судьбой народа он поверяет истинность и ложность любых идей, любой силы, любых действий. И прежде всего это раздумья о личности и народе, как раз и выполненные в той манере, которая сложилась уже в «За правое дело», но совершенно блистательное завершение нашла в «Жизни и судьбе»: когда немцы высказывают суждения, которые в большей или меньшей степени адекватно соотносятся с обстоятельствами советской жизни.
Гитлеровский лейтенант Бах вспоминает ‹…› разговор, состоявшийся у него во время недавнего отпуска‹…›: «‹…› Наше время любит общие формулы, их кажущаяся глубокомысленность гипнотизирует. А вообще ведь это чушь. Народ! К этой категории у нас прибегают, чтобы сказать людям — народ необычайно мудр, но лишь рейхсканцлер знает, чего хочет народ: он хочет лишений, гестапо и завоевательной войны».
Последовательным опровержением этой формулы тоталитаризма ‹…› продиктована вся концепция народа в дилогии. Народ состоит не из крупиц, не из частиц, а из личностей, его монолитность и нравственная сила зависят от нравственной силы каждой личности — эта убежденность является одним из основных «маховиков», двигавших и весь механизм сюжета, и многочисленные авторские отступления.
‹…› Велико многоцветье характеров, явленное в дилогии. Одни из двухсот с лишним персонажей возникают неоднократно, прорисовывая историко-социальные и психологические взаимодействия жизни и судьбы. Другие просверкивают мгновенно, успевая осветить необходимые для всей атмосферы романа настроение или авторскую мысль. А все это в целом помогает воспроизвести сложное переплетение жизненных связей в один из трагичнейших периодов истории, обогащает изображение неисчерпаемого народного характера новыми красками.
Нужно сказать, что в «Жизни и судьбе» Гроссман несколько изменит принцип эпического изображения народа. В первой части дилогии у него еще выделялись шахтер Иван Новиков, колхозник Вавилов, сталевар Андреев. И это было данью своеобразному «социальному представительству», казавшемуся в ту пору обязательным (и, кстати, «шахтерские» главы получились в результате самыми невыразительными и назидательными). В «Жизни и судьбе» ‹…› народ стал ‹…› в большей мере обществом, чем социальной структурой, а персонажи становятся все более психологически мотивированы. Хотя в романе представлена вся иерархия сталинградского войска от солдата-ополченца до командующего фронтом, они скорее воплощают идею всенародной войны, чем точно расчисленное «представительство» от окопа до фронтового НП. ‹…›