Шуазель хмуро взглянул на погибающий флот и задумчиво проговорил.
— Известно ли вам, капитан, что после этой несчастной войны англичане усиленно исследуют южные моря?
— Да, ваше сиятельство. Будучи на Малуинах и направляясь в Магелланов пролив за лесом, я сам долго шел вслед за эскадрой коммодора Байрона.
— И вам, капитан, удалось посадить деревья на этих островах?
— Я выкопал и привез на острова три тысячи деревьев. Все они прекрасно прижились, и, по словам моего брата Нервиля, там уже целая роща. И можно думать, что эти безлесные, безлюдные острова скоро станут ничем не хуже давно обжитых земель. Вы же прекрасно знаете, сколько тысяч ливров частных пожертвований, сколько труда стоило то, что мы там сделали.
— Жаль, конечно, затраченного, но испанское правительство обещало возместить нам все понесенные расходы…
Бугенвиль дотронулся до верхней пуговицы камзола и вздохнул.
— Это так, ваше сиятельство.
День был солнечным. Стремительные облака бежали по небу. И оттого что они оставляли на земле легкие быстрые тени, все казалось неустойчивым, неопределенным, быстро движущимся куда-то. Бугенвилю нравилась такая погода, которая бывает лишь в самом начале лета, на исходе весны. Он любил, когда все обновлялось, сулило что-то новое.
Шуазель подошел к книжному шкафу и вынул четыре тома в черных кожаных переплетах. Он раскрыл один из них на той странице, где была закладка из розовой бумаги.
— Я знаю, что записки знаменитого английского адмирала Ансона известны вам досконально. Но давайте посмотрим еще раз.
Герцог остановился у массивного письменного стола, одернул рукава бархатного кафтана и начал стоя читать, временами делая ударения на некоторых словах.
«С тех пор как наш флот утвердил свое превосходство во всем мире, упустить выгоды, которые приносят новые открытия, и дать кому-нибудь другому превзойти себя в искусстве мореплавания было бы просто небрежностью и трусостью. Я доказал выше, что все мероприятия в Южном море не лишены риска до тех пор, пока мы вынуждены будем бросать якоря у берегов Бразилии…»
Голос Шуазеля звучал мягко. Его холеное лицо с большим лбом, высоко поднятыми бровями и двойным подбородком было очень моложавым. Толстые губы двигались ровно.
В открытое окно лилось щебетание птиц. Они вили гнезда и в поисках подходящего материала весело перелетали с места на место.
«…это открытие могло бы быть очень выгодным для всей нашей нации даже во время мира, а во время войны — сделать нас властителями на этих морях…»
Министр устал стоять и сел в кресло. По временам он поднимал глаза на Бугенвиля и затем переводил их на огромный медный глобус, стоявший посредине кабинета.
Бугенвиля многое связывало с этим человеком. Они познакомились десять лет назад.
Тогда казалось, что, выведенный из себя дерзким ответом юного лейтенанта, Шуазель всегда будет испытывать к нему неприязнь. Но судьба благоволит храбрым. В этом Бугенвиль не раз убеждался. И на поле сражения он никогда не прятался за чужие спины, и в словесном поединке с самым высокопоставленным собеседником отвечал смело, со свойственным ему остроумием. Мадам де Помпадур спасла его от гнева министра и представила медлительному и недоверчивому Людовику Пятнадцатому. Узнав, что Бугенвиль храбро сражался с англичанами в Канаде, король наградил его орденом и дал чин полковника. Вернувшись в Канаду, Бугенвиль сражался в бою под Квебеком и, когда был смертельно ранен маршал Монкальм, взял на себя командование отступающими войсками.
А двумя годами позднее он участвовал в той же Семилетней войне, но уже на берегах Рейна. И жизнь снова столкнула его с Шуазелем: он стал его адъютантом. Герцог был умным человеком и сумел оцепить достоинства своего подчиненного. И вот он уже в мундире капитана первого ранга… Кто может позавидовать судьбе скитальца? Но Бугенвиль предпочитал навощенному паркету Версаля необъятную ширь морских пространств. Он хорошо знал, что мог бы сделать блестящую карьеру при дворе, но им владели совсем иные помыслы. Не раз приходилось ему круто менять направление всей своей жизни, чтобы как-то удовлетворить снедающий его дух беспокойства.
Но все, чем бы он ни занимался, представлялось ему не настоящим делом. И наконец счастье улыбнулось ему. Большой проект, который он долго вынашивал, казалось, уже осуществлялся. Заселить необитаемые острова, сделать их пригодными для жизни — какая задача может быть благороднее? И вот все рухнуло… Ему же и предстояло передать Малуинские острова — которые англичане называли Фолклендскими — испанским эмиссарам, собственными руками разрушить все сделанное.
Шуазель кончил читать, и теперь еще отчетливее стало слышно пение птиц.
Каждый думал о своем. Шуазель привстал в кресле.
— Надеюсь, капитан, эту миссию вы выполните так же блестяще, как все, что делали под моим руководством.
Бугенвиль поблагодарил герцога. Он чувствовал, что тот хочет сказать нечто важное. Шуазель побарабанил пальцами по столу.
— Капитан, мне удалось убедить короля, имея в руках вот этот том. — Он похлопал по твердому переплету записок адмирала Ансона. — В ваше распоряжение предоставят самый быстрый фрегат королевского флота. В ваших руках, капитан, один из моих сокровеннейших замыслов. Ведь никто еще из французов не ходил вокруг света.
Герцог явно любовался эффектом, произведенным его словами. Это было то, на что Бугенвиль час назад мог лишь надеяться. Какое-то нетерпеливое волнение охватило его. И сразу нахлынули тысячи мыслей. Что нужно сделать в первую очередь? На кого из моряков можно твердо положиться? Ну конечно же, на старых друзей — Дюкло-Гийо и Жиродэ. А остальные офицеры? Бугенвиль знал, что его недолюбливают во флоте, считают выскочкой. Мужественное лицо капитана приняло жесткое выражение. Шуазель подумал, что таким Бугенвиль бывал в решающую минуту сражений. Решительный, волевой человек. Такие и нужны Франции сейчас, когда наступили годы горьких испытаний после заключения позорного мира. Ведь в Семилетней войне Франция потерпела поражение. Она потеряла почти все свои заокеанские владения.
И министр стал говорить о том, как важно сейчас восстановить престиж Франции на море. К сожалению, мало кто это понимает. А есть и открытые противники всех его начинаний. И едва ли не самый злейший его враг — герцог Дегийон, правитель Бретани, который так противился устройству поселения на Малуинских островах. Говорят, он стал поистине несносен.
Бугенвилю был хорошо известен нрав герцога Дегийона. Во всей Франции не найдется и десятка таких людей, способных пойти на все, чтобы укрепить свою власть. А уж своей жестокостью герцог превосходит всех владетельных особ. Он запорол нескольких браконьеров, охотившихся в его угодьях.
Теперь Дегийон настолько осмелел, что упрятал в тюрьму Сен-Мало генерального прокурора Бретани Лаша-лоте, боровшегося против коррупции и злоупотреблений знати. Бугенвиль сказал об этом Шуазелю.
— Вот как?! — министр пошевелил черными бровями. — Наверняка герцог уже пронюхал и о задуманном нами предприятии, хотя мы с вами не совсем уверены в благополучном его исходе. Ну что же, посмотрим. Теперь дело осталось за королевской подписью.
С наступлением весны Филибер Коммерсон почувствовал себя неважно. Лицо его заострилось, движения стали нервозными. Он не мог превозмочь чувства неудовлетворенности. Большая известность и даже слава ученого ничего не значили для Академии. Его доклады, которые он посылал туда, лежали непрочитанными, а собранные гербарии хранились небрежно. Никто из его коллег, даже знаменитый Бюффон, не исходил столько, как он, не собрал таких обширных коллекций. Сам Линней просил его описать средиземноморских рыб, и эта работа удалась ему!
Путешествуя по Швейцарии, Коммерсон посетил Фер-не — жилище Вольтера — и так понравился гениальному, но своенравному старцу, что тот просил остаться у него секретарем. Филибер согласился. И потом Вольтер нехотя отпустил ученого. Четыре года Коммерсон провел в беспрерывных скитаниях, но на родине его ждал сильный удар: он потерял жену и сына. В сорок семь лет это, наверное, еще тяжелее, чем в молодости. Обострилась мучившая его болезнь. Ближайший друг, астроном Лаланд, уговорил его хоть на время приехать в Париж, немного рассеяться. Но и здесь мрачные мысли не покидали его.