На пригорок взбиралась роскошная карета, запряженная четверкой. Кучер нещадно нахлестывал коней. Экипаж поравнялся с Бугенвилем. Из-за края занавески выглянуло бледное лицо. Бугенвиль узнал Дегийона. Герцог спешил в Париж.
Бугенвиль сел в карету. Лошади под уклон побежали веселей.
Глава II
Навстречу ветру
В природе ново каждое мгновение; прошлое всегда поглощается временем и забвением; только грядущее священно. Ничто не прочно, кроме самой жизни, перехода в новое, деятельного и ищущего духа…
Людям хотелось бы остановиться, осесть; но лишь пока они не осели, есть еще для них надежда.
В помещении было сумрачно. Красноватые отблески пламени из огромной печи и свечение раскаленного добела металла придавали всему необычный колорит. Массивное тело якоря как бы парило в воздухе, поддерживаемое толстыми стальными цепями. Оно медленно опускалось на большую плиту, служившую наковальней.
Из печи выполз какой-то красный зверь с огнедышащим плавником. Трудно было сразу распознать в нем лапу якоря, весившую, вероятно, не меньше тысячи фунтов. Лапу передвигали по направлению к наковальне при помощи целой системы хитроумных блоков и талей.
Наконец лапа вплотную приблизилась к телу якоря. Раздалась команда, и огромный молот стал наносить равномерные удары, рассыпая тысячи красных брызг, освещавших на мгновение потные полуголые тела люден.
В углу стоял человек, державший в правой руке треуголку, а в левой — платок, которым по временам смахивал искры, падавшие на обшлага его мундира. Карие глаза внимательно следили за действиями рабочих.
— Мосье Бугенвиль, капитан первого ранга, в порту?! — вдруг послышался чей-то низкий голос.
Бугенвиль обернулся и увидел высокого плечистого моряка. Тот поклонился:
— Боцман Пишо. Счастлив служить под вашей командой, капитан. Я старший боцман фрегата «Будёз».
— Откуда ты меня знаешь, боцман? — удивился Бугенвиль.
— Я вас знаю, капитан, уже восемь лет. Вы изволили заходить в мой скромный домик, здесь же, в Нанте, и спасли моего ребенка.
Огромный детина еще раз поклонился.
Бугенвиль вспомнил: перед тем, как в первый раз пересечь Атлантический океан, чтобы принять участие в войне с англичанами в Канаде, он некоторое время жил в этом городе. Тогда-то он случайно узнал, что сын одного из моряков опасно болен, и попросил полкового лекаря выходить его. Лекарь, кажется, добросовестно исполнил свой долг. Бугенвиль скоро забыл об этом случае. Но вот, оказывается, есть люди, до сих пор благодарные ему.
Он с любопытством посмотрел на боцмана. О чем думает, чем живет этот моряк?
Боцман, будто угадав его мысли, сказал:
— Я знаю, мосье капитан, в окрестностях Квебека и Монреаля, в долинах Абрагема вы командовали нашими войсками. Мой брат тоже служил под знаменами неустрашимого Монкальма. Он много рассказывал о своих бедах. В одном из боев наши и англичане рубились саблями. Моему брату здорово досталось, и он упал без чувств. Поверьте, мосье, его хотел ограбить какой-то француз, мародер. Когда мой брат пошевелился и застонал, мародер хотел застрелить его из мушкета. Хорошо, что у негодяя выбили из рук оружие! А англичане? Ведь и они грабили своих же. — Пишо помолчал и тихо добавил: — Вот так ремесло, оно подходит только для озверевших людей.
Бугенвиль невольно потрогал глубокий шрам на лбу, прикрытый париком. Война оказалась совсем не такой, как представлялось ему вначале. В лесах и болотистых топях Канады он многое передумал и перечувствовал. Бугенвиль не знал, что ответить боцману, и хотел отделаться шуткой. Но неожиданно для себя сказал:
— Нет, мой друг, воюют не жестокие люди — война делает их такими. — Заметив, что к их разговору прислушиваются рабочие, он строго спросил — Что вы здесь делаете, боцман?
— В этой кузнице, мосье, работает мой сын, Жан, тот самый, которого вы спасли восемь лет назад. Да к тому же и якорь-то куют для нашего красавца «Будёза».
К Бугенвилю, кланяясь и отирая пот со лба, подошел один из рабочих, совсем еще мальчик. Он был в широком лоснящемся кожаном фартуке и деревянных башмаках. Казалось, юноша совсем не был утомлен тяжелой работой. На его запачканном сажей лице задорно блестели зубы.
— Я хорошо вас запомнил, мосье, — сказал он ломающимся баском, — хотя мне и было тогда всего девять лет. Я вас всегда буду помнить.
— Что же ты нашел во мне такого примечательного?
Юноша молчал, продолжая широко улыбаться. За него ответил боцман:
— Он и не знает, как это сказать, да и я, признаться, тоже. — Пишо помолчал. — Не похожи вы на морских офицеров. Мне несколько лет пришлось служить на кораблях Индийской компании. Как там обращаются с матросами! А уж о бедных туземцах и говорить не приходится. Их и за людей-то не считают!
Бугенвиль нахмурился. Морской устав запрещал вести «вольные», не касающиеся службы разговоры с матросами. Поэтому он поспешил выйти из полутемной кузницы, где раздавался равномерный грохот тяжелого молота. Боцман последовал за своим капитаном.
Идти было приятно. Осенний воздух, насыщенный морскими испарениями, бодрил. Бугенвиль снял плащ и шляпу, обнажив белый, тщательно завитой парик. Поблескивало шитье отворотов рукавов и широкого воротника. Ветер шевелил полы мундира; по временам мелькал красный шелк подкладки. Кружевные манжеты украшали белоснежную рубашку. Он вытер платком высокий выпуклый лоб. Выражение его открытого лица было добродушным, но в уголках рта залегли горькие складки.
Бугенвиль шагал крупно, размеренно, как привык ходить в лесах Канады. Он не любил верховую езду, хотя прослужил несколько лет в драгунском полку, и предпочитал, когда только было возможно, ходить пешком.
Бугенвиль и Пишо обогнали нескольких человек, тащивших на деревянных катках огромную дубовую балку. Можно было безошибочно определить, что это — кораблестроители. Здесь, близ Нанта, был теперь, пожалуй, крупнейший судостроительный центр Франции. Каждый третий местный житель имел какое-нибудь отношение к верфи. Несмотря на позднюю осень, в порту было оживленно. У причала стояли суда, на которых развевались флаги многих наций. Прежде чем выйти из переполненного порта в открытое море, нужно было долго лавировать. Иным судам приходилось менять место стоянки, чтобы освободить путь для корабля, собирающегося покинуть гавань. Здесь все были заняты. Никто не оставался безучастным наблюдателем. Люди куда-то спешили, что-то несли, везли, тащили, упаковывали. С первого взгляда казалось, что вся эта кипучая жизнь нантского порта сродни суете муравейника. Но, приглядевшись, можно было заметить, что работа ведется осмысленно и даже, пожалуй, неторопливо.
Весь берег был застроен многочисленными складами и мастерскими. Здесь шили паруса, клепали огромные якоря для океанских судов, изготовляли такелаж, различные металлические части парусников.
Темный корпус только что оснащенного «Будёза» высился среди других судов, стоящих на рейде. Сразу было видно, что этот корабль готовится к дальнему походу. Возле него покачивались на волнах несколько больших барок, с которых грузили на фрегат бочки, мешки, тюки, ящики.
Боцман, шагавший, как требовал устав, несколько сзади Бугенвиля, наклонился к его уху:
— Честное слово, красавец корабль, но… Осмелюсь сказать, мосье капитан, не все на нем в порядке…
Бугенвиль сделал вид, что не слышал последних слов боцмана. Так полагалось.
Он знал, что доброжелательные к нему матросы, как будто невзначай, скажут еще многое, о чем он, может быть, не сразу догадается. Но он знал также: нельзя оборачиваться, нельзя расспрашивать, даже показывать, что слушаешь. Такова давняя традиция неофициального общения капитана с командой.