Наступил жаркий август 1914 года.
Я сейчас не могу точно сказать, кто первый принес это страшное слово, кажется, почтальон, но помню, как всполошило оно всю деревню: «Война!»
Узнал я об этом по плачу в избах, по воинственным выкрикам подвыпивших мужиков, по скорбным взглядам старух. На второй или третий день после объявления войны с Германией потянулись по пыльной дороге мимо еще не убранных полей под бабий плач телеги с мобилизованными мужиками. А еще через несколько дней начали отбирать пригодных для войны лошадей. Снова заплакали в избах. Горевали все: и бабы, и старики, и ребятишки, так привыкшие к своим кауркам, савраскам и звездочкам. Опустела деревня. Уныло стояли несжатые нивы ржи, поникли к земле уже пожелтевшие овсы, долго, до самых холодных осенних дождей, стояли неубранными поля с побуревшим льном. Да все и не успели убрать: в доброй половине дворов остались одни женщины, ребятишки да старики.
В первую же военную зиму обесхлебили многие. Пошел побираться, просить милостыню по чужим деревням дед Калакутин, старуха у него умерла, а сына взяли на войну. Скоро умер от тифа и он сам. Как сейчас помню его похороны. В избу пришло много соседей. У гроба стояла тетка Надежда с четырехлетним сынишкой Филькой, дальними родственниками старика, пришел поп Игнатий, помахал дымящимся кадилом, отслужил молебен. Когда он умолк, стало слышно, как верещал за печкой сверчок, единственное живое существо, оставшееся в избе после смерти старика.
Нашей семье повезло: отца по возрасту не взяли на войну. Иногда он хорохорился, говорил, что если бы его взяли, то он лихо бы бил германца, потому что солдат он бывалый, воевал десять лет назад с японцами. И был будто бы лучшим наводящим у себя на батарее.
Подвыпивший, бывало, командовал:
— Беглым огнем, картечью по противнику…
Я отвечал ему:
— Пли!
Довольный, он трепал меня по вихрам, но шумел недолго. Мать быстро укладывала его спать.
Как-то осенью на второй год войны он сказал мне:
— Собирайся, Федя, завтра поедем в город.
Наутро, как только рассвело, мы запрягли нашего Кобчика, положили в телегу два мошка овса, охапку сена, накрыли все мешковиной и поехали в город. Ехали долго, а когда солнце поднялось уже высоко и я начал подремывать, под колесами телеги загрохотали камни мостовой. Мы въехали в город. Проехав немного по тряской дороге, отец остановил коня у лавки с вывеской «Овес и сено».
— Подожди тут, — сказал он, передавая мне вожжи, а сам пошел в лавку. Я слышал, как он громко с кем-то там спорил, потом вышел, взвалил мешок овса на плечо и понес к весам, которые стояли наружи. Я свалил с телеги второй мешок и волоком подтащил к весам. Приказчик взвесил мешки и отсчитал отцу деньги.
Потом мы поехали по городу дальше. Я разглядывал каменные дома, высокую колокольню и голубей, которые кружились над ней. Навстречу нам из церкви шли женщины, монашки в черном одеянии, ковылял солдат на одном костыле. У трактира валялся мужик в совсем новеньком картузе. Остановились мы перед базарной площадью, где было много пустых подвод. Отец выпряг коня, повернул его мордой к телеге и, сказав мне «сиди тут», пошел на базар что-то покупать. Оставшись одни, я подумал: как бы меня тут не обокрали. Хотя красть-то, кроме мешковины, охапки сена и веревочного кнута, было нечего.
Отец вернулся скоро. Он принес мне большой кусок развесного пряника. Матери купил цветастый платок.
К соседней с нами подводе пришел с базара безрукий солдат. Возницей у него был паренек моих лет. Отец подошел к солдату.
— Отвоевался, служивый?
— Как видишь.
— Ну как там, гонят германца?
— А чего их гнать, — усмехнулся солдат, — они сами скоро побегут, своих буржуев бить… А мы своих…
— Это как же понять? — спросил отец.
— А так… За што воевать-то? Что германцу, что нам.
— Как — за что? За отечество. За царя-батюшку.
— А ты сам-то воевал за царя-батюшку?
— А как же… В четвертом годе с японцем воевал.
— За царя-батюшку? — переспросил солдат.
— За него.
— Ну и много он отвалил тебе за усердную службу?
Отец растерялся. Поскреб в бороде.
— Положим, оно так… Ничего… Окромя…
— Окромя того, что брюхо к спине притянул.