Но почему бы мне звать его нечестивым, если он таким не был — тот, кому Бог впоследствии дал знак Своей явной любви? В самом деле (если позволить себе отступление), Тибо рассказал об этом Людовику, сыну Толстого, не для похвальбы, но чтобы пролить свет на добрые дела, прося, чтобы это свидетельство хранили в тайне до дня его смерти. Он помогал прокаженным с большей охотой и отрадой, чем другим нищим, хотя всем был другом: но им особенно, потому что чем безнадежнее они презираемы и чем несноснее докучливы, тем любезнее, он надеялся, будет служение, принесенное им Богу, и тем любовнее будет оно принято. Ноги им он омывал и вытирал и, помня о великой Магдалине, совершенное ею для тела Господня благочестиво исполнял для Его членов. Но там был аромат жизни, сладость, привлекающая сердце, и плоть чистейшая, здесь же — смертный смрад, и горечь разъедающая, и язвенные истечения. Он строил для них особые дома в своих селеньях, или один для нескольких, или каждому отдельно, и всех их снабжал едой. За одним, однако, ухаживал он особенно[813]: тот жил одиноко в хижине; в пору благоденствия он, как того требовали его доблесть и родовитость, облекался пышностью пурпура и виссона; постигнутый проказой, он казался еще достойнее и того и другого. Такова стезя благородства: с богатством растет смирение, в бедствии крепнет терпение. Мужа этого граф постоянно и прилежно навещал, когда проходил той стороной, и пользовался его полезным советом. Случилось, что однажды, когда граф навещал его по своему обыкновению, он застал его при смерти и велел управляющему поместьем о нем позаботиться. Через несколько дней, вспомнив о том, граф вернулся к хижине; он нашел дверь запертой и тщетно стучался, но оставался там, пока не увидел, что поблизости никого нет. Тогда он спешился и, снова постучавшись, смиренно молвил: «Дру г ваш Тибо просит, если можно, отворить ему дверь». Тот встает и показывается с добрыми словами и веселым лицом, принимает его ласково, и хотя обычно донимал его смрадом язв, теперь освежает сладчайшим ароматом благовоний. Удивляется граф, но удерживается говорить об этом. Спрашивает, поправился ли он. Тот отвечает: «Совершенно», и прилежно просит вознаградить управляющего, ибо он усердно за ним ходил. Тибо, обрадовавшись этому, выходит, провожаемый сердечными его благословениями. Встретив управляющего, он хвалит его попечение о больном и клянется, что оно достойно щедрого воздаяния. Управляющий ему: «Господин, по вашему приказу я ходил за ним усердно, покамест он был жив, а когда умер, я устроил ему приличные похороны, и, если угодно, мы поглядим на его могилу». Граф был поражен, но смолчал о виденном. Посетив могилу, он вернулся к хижине и, ничего не найдя, кроме пустого дома, возрадовался, что видел Христа. Это рассказал нашему королю после смерти Тибо король Людовик, сын Людовика Толстого.
VI. О СМЕРТИ ВИЛЬГЕЛЬМА РЫЖЕГО, КОРОЛЯ АНГЛОВ[814]
Вильгельм Второй, король Англии, худший из королей, изгнавший Ансельма с Кентского престола[815], по праведному Божьему суду был поражен летящей стрелой, ибо предан демону полуденному[816], по чьим приказаниям он жил, и тем избавил вселенную от дурного бремени. Надобно заметить, что случилось это в дубраве Нового Леса[817], которую он отнял у Бога и людей, чтобы посвятить зверям и псовым потехам; он искоренил там тридцать шесть матерей-церквей и обрек их народ на изгнание. Советчик же его в этом неразумии, Вальтер Тирел, рыцарь из Экена близ Понтуаза во Франции, не по своей воле, но по Божьей убил его ударом стрелы, которая, миновав зверя, угодила в чудовище, Богу ненавистное.
Утром того дня, когда он был застрелен, он поведал свой сон Гандальфу, епископу Рочестерскому[818], в таких словах: «В прекраснейшем лесу после долгой погони за зверьми я вошел в великолепную капеллу. Там я увидел голого человека, лежащего на алтаре, чье лицо и плоть были столь приятны взору, что его навеки достало бы всему миру вместо еды и питья. И вот я съел средний палец с его правой руки, а он снес это с совершенным терпением и безмятежным лицом; я тотчас вернулся к зверям, а вскоре проголодался и, придя сызнова, ухватил ту руку, с которой отнял палец. Но он, прежде превосходивший красотою ангелов, отдернул эту руку так внезапно и взглянул на меня свысока так гневно, и ангельский его лик обратился в такой непереносимый ужас, в такую несказанную ярость, что от сего насупленного лица не только один человек, но весь мир мог бы обратиться в прах, и молвил мне: „Впредь уж ты меня есть не будешь”». Гандальф, заплакав, сказал: «Лес этот — английское королевство; звери — те невинные, коих Господь поручил тебе блюсти. Бог и поставил тебя служителем, чтобы благодаря тебе был мир и покой на похвалу Ему и на почесть, но ты по дурному своему желанию, хотя не господин им, а раб, как поднесенные тебе плоды, раздираешь их, пожираешь и истребляешь. Капелла — не что иное, как церковь, в которую ты свирепо вламываешься, растаскивая ее имения в отплату — а скорее, в растрату, — ратникам. Оный муж, прекраснейший пред сынами человеческими, Сыном Всевышнего нарицается[819]: Его перст ты съел, когда блаженного мужа Ансельма, великий член тела Господня, пожрал так, что он уже не обретается на своем служении. Что ты вышел, чтобы вернуться снова голодным, означает, что ты намерен хуже прежнего терзать Господа в членах Его[820]. Что Он резко отдернул руку Свою от тебя, переменившись в лице, как бы от света во тьму: свет означает, что Он сладок и кроток и многомилостив всем призывающим Его[821], ты же Его не призывал, но, сколько было в твоей власти, душил. А что в оном лике изменился цвет наилучший[822], так ты это заслужил; разгневанный и ужасный, Он ныне все вменяет тебе в вину, ибо ты надменно отвергал Его, пока Он был милосерд. Что Он говорит: „Есть не будешь”, означает, что ты уже осужден и власть творить зло у тебя полностью отнята. Раскайся, хоть и поздно, ибо смерть твоя при дверях». Не поверил ему король, и в тот же день в лесу, отнятом им у Бога, был убит помянутым Вальтером Тирелом и ободран своими до наготы. Положил его на грубую и убогую подводу, не ведая, кто он таков, и движимый состраданием, один селянин, думая отвезти его в Винчестер. Добравшись туда и не найдя того, кого вез, он обнаружил тело, изгаженное илом, в пруду, через который перебирался, и в таком виде доставил его на погребение. В тот же день Петру де Мельвис, человеку из эксетерских краев, явилось некое существо, убогое и гнусное, держащее окровавленную стрелу, и, скача туда-сюда, промолвило: «Это жало пронзило нынче короля вашего».
813
814
815
816
817
818
819
820
Бенуа де Сен-Мор в «Хронике герцогов Нормандских», написанной по желанию Генриха II, рассказывает о сне, приснившемся Вильгельму накануне его смерти. Охотясь в Новом Лесу, Вильгельм внезапно чувствует голод; в поисках еды он входит в часовню и видит на алтаре только что убитого оленя. Король начинает его пожирать, не останавливаясь даже после того, как понимает, что мясо не оленье, но скорее человеческое.
Наконец, Гиральд Камбрийский в трактате «Наставленье государю» рассказывает, как Вильгельм во сне трижды видит церковь в Новом Лесу. В первый раз она прекрасна и убрана со всяческой роскошью. Во второй раз она обнажена от всех украшений. В третий раз Вильгельм увидел лежащего на алтаре нагого человека и тотчас захотел его съесть. Едва Вильгельм собрался надрезать человека своим мечом, тот сел и сказал: «Тебе будет мало, что ты доселе отягощал меня столь великой враждою, если плоть мою не съешь и кости не изгрызешь?» Тут Вильгельм проснулся. Не в силах вновь уснуть, он на заре пересказал этот сон некоему епископу. Тот истолковывает сон: прекрасно убранная церковь — то, какою она была до Вильгельма; ободранная и обнаженная — церковь в его царствование; человек, увиденный Вильгельмом на алтаре, — тело Иисусово, которое Вильгельм вознамерился вместе с церковью истребить и славу его угасить; прозвучавшие слова — предостережение королю: если он не образумится, ждать ему смертоносного Божьего гнева.
Эти истории напоминают легенды о евхаристическом чуде, когда Тело Христово во время мессы является человеку, усомнившемуся в реальности пресуществления. То же происходит и здесь, но с коренным отличием: вместо воссоединения маловера с телом Церкви король Вильгельм изринут из христианского общения.
Метафора Церкви как тела восходит к посланиям апостола Павла (1 Кор. 12; Еф. 4: 15—16); в XII в. метафора общества — и церковного, и светского — как тела становится одной из главных моделей осмысления социального порядка (например, в «Поликратике» Иоанна Солсберийского). Каннибализм Вильгельма, таким образом, не просто нападение на тело Церкви: эта метафора означает, что дурной король пожирает политическое тело (мифологической моделью тирана-каннибала служит Атрей, устроивший нечестивое пиршество своему брату Фиесту). Дополнительный мотив здесь дают содомские пристрастия Вильгельма, сближаемые с каннибализмом как противоестественное вожделение человеческого тела. Символично и то, что Вильгельм встретил свою смерть на охоте. Клирики порицают королевскую охоту на протяжении всего Высокого Средневековья, она воплощает и королевский престиж, и королевские излишества; связь меж тиранией и охотой имеет библейским источником фигуру Немврода. У Вальтера Мапа соединение тиранического поведения с кровавыми забавами вызывает в памяти каннибализм, когда он говорит о лесниках Генриха II: «…они пожирают пред Левиафаном плоть людскую и кровь пьют» (I. 9). Смерть Вильгельма на охоте — поэтическая справедливость; его чрезмерное наслаждение этой забавой обнаруживает недостаток заботы о благоденстве подданных (Blurton 2007, 59—68).