Хотя король держался посередине между скупостью и расточительностью, так что не мог бы быть ближе к расточительности, не впав в этот грех, он был счастливо окружен всяческим изобилием и процветал среди благоденства людей и дел во всей державе. Обычаи его дома и челяди, как он их установил, были у него записаны[782]: дома — чтобы всегда обиловал всяким припасом и чтобы была точная очередность, задолго предусмотренная и до всех доведенная, где ему останавливаться и откуда двигаться, и чтобы каждый именитый человек этой земли, коих зовут баронами, приходя к нему в дом, имел бы установленные льготы от королевской щедрости; челяди — чтобы никто не нуждался, но каждый получал определенные дары. Говорят, что, насколько позволяет этот мир, жил его двор без заботы, дворец — без гама и смятения, а это редкость; и если позволительно верить отцам, мы можем назвать его век Сатурновым, а наш — Юпитеровым[783]. Стекались, говорят, отовсюду ко двору люди — не только наши, чтобы облегчить свои заботы, но и чужеземцы приходили и находили множество торговцев и товаров: ибо был здесь, так сказать, рынок, следующий за королем, куда бы он ни выступил, так твердо установлены были его пути и места широко провозглашенных остановок. Зрелые летами или мудростью всегда перед обедом — при дворе с королем, и голос глашатая призывал тех, кто добивался слушания по своему делу; после полудня и сна допускали тех, кто искал развлечений, и так до полудня был королевский двор школой добродетелей и мудрости, а после — учтивости и пристойного веселья.
Но кто умолчал бы о легких шутках этого человека, столь приятного и благодушного, не столько императора или короля, сколько отца Англии — даже хотя мы не в силах описать важные? Его постельничий Пейн Фитцджон[784] обыкновенно на каждую ночь нацеживал по секстарию вина, чтобы утолять королевскую жажду, а король спрашивал его раз или два в год, а то и ни разу. Потому Пейн и пажи спокойно выпивали его досуха, и часто в самом начале ночи. Случилось, что король в полночь спросил вина, а его не было. Поднимается Пейн, будит пажей, ничего не находят. Король застает их, охотящихся на вино и не находящих; подзывает Пейна, дрожащего и испуганного, и говорит: «В чем дело? Разве не всегда при вас есть вино?» Тот робко отвечает: «Да, господин, на каждую ночь мы нацеживаем по секстарию, а поскольку вы уж давно не пьете и не спрашиваете вина, мы часто выпиваем его вечером или когда вы уснете, и вот мы признались во всем по правде и просим у вашей милости прощения». Король: «Ты нацеживал не больше секстария на ночь?» Пейн: «Не больше». «Это было мало для нас двоих; впредь бери у виночерпиев на каждую ночь по два, один тебе, другой мне». Так правдивое признание избавило Пейна от заслуженного страха и уняло гнев короля; это было в духе королевской снисходительности и щедрости — вместо свары и гнева воздать весельем и выгодой. Лучшего стиля, пространнейшей речи был бы достоин этот король, но он из новых, и древность не придала ему важности.
Король Франции, помянутый выше Людовик Толстый, был человек, огромнейший телом и не менее того — делами и умом[785]. Людовик, сын Карла Великого, лишился почти всей знати Франции и всего войска франков при Эворе из-за глупой гордыни своего племянника Рауля Камбрейского. С этого дня он в прискорбном положении правил королевством франков вплоть до прихода Гурмунда и Изембарда, против коих он с остатками франков начал битву в Понтье[786]. Истребив большую часть врагов, он вернулся победителем, но с весьма малой свитой, и вскоре умер от ранений и тягот сказанной битвы, на горе и слезы всей Франции. После кончины того Людовика не отступал меч от Франции[787], пока Господь не сжалился и не послал этого Людовика. В юности он не мог выйти из парижских ворот дальше третьего милевого камня без позволения или сопровождения соседних князей, и ни один из них не слушался и не страшился его повелений. От этого его высокая душа накопила великий гнев, не стерпев, что ее запирают в тесных рубежах. Разбудил его, как спящего, Господь[788] и дал ему решимость для битвы, а вскоре и милость победы, и довершил труды его полным единством и миром всей Франции.
Наследовал ему Людовик, сын его[789], христианнейший и кротчайший из людей, и по благодати Христовой обладал миром, который его отец стяжал оружием, во все дни своей жизни, без сомнений уповая на Господа, который никогда не оставляет надеющегося на Него[790]. Говорю о том, что видел и знаю. Будучи человеком такой благости и столь простодушной кротости, оказывая ласку каждому нищему, и своему, и чужому, так что мог казаться слабоумным, был он весьма строгий судья и совершитель правосудия, хотя часто проливающий слезы, непреклонный с гордецом и беспристрастный с кротким.
782
Возможно, отсылка к
783
784
785
786