Твою дивизию! Лезет же в голову всякая фигня!
—Н-но!
Не выдержав, я свистнул, поднял коня на дыбы и взмахнул нагайкой, бросая его с места в галоп. Хороший скакун. Аргамак, гнедой. Пятилетка. Выносливый, что мул. А в резвости обходит даже аравийцев. Не скачет — летит! Только ветер свистит…
Поскольку о моих причудах было предупреждено заранее, следом только Мелисса кинулась и немой панцирный казак, реагирующий на имя Иван, приставленный Мамаем, как я не отнекивался. Положено… Мол, назвался груздем, терпи личных джур и бодигардов. Вот они с черной сестрой и бродят за мною повсюду, словно тени. Из-за чего я иногда чувствую себя двуполым Янусом. Налево гляну — тень женская. Направо — мужская. Так что даже плюю теперь только прямо перед собой…
Хорошо маханул… Вроде и скакал всего ничего, а как оглянулся, обоз уже далеко… Словно по горизонту длинной вервицей тянется. Приятно взглянуть, особенно если вспомнить, что все имущество на этих телегах мое. А вот впереди картинка менее приятная. Воронье тучей кружит. Откуда только слетелись? Явно, падаль какую-то отыскали…
— Черный ворон, что ты вьешься
Над моею головой?
Ты добычи не дождешься
Чорный ворон я не твой…
Мелисса и даже казак подали коней назад. Вроде, как бы случайно приотстали. М-да… Не везет мне на слушателей. Эстеты, мля… Я ведь душевно пел, с чувством… А что голоса и слуха нет, так это разве помеха? У половины поп-дев и поп-хлопцев их тоже нет, а ниче. Прыгают под фанеру и бабло лопатой гребут.
Странно, что стервятники не садятся. Поделить находку не могут, или она еще…
— А ну-ка, давай за мной! — бросил спутникам и пришпорил Гнедка, раньше чем дожевал мысль до конца.
Вороны наглые птицы, но и пугливые. Значит, предполагаемая добыча еще живая.
До того места, где кружила черная стая, было километра четыре, но уже с половины пути стало понятно, что заинтересовало птиц не подыхающее животное или одинокий путник, а место сражения. Вернее, разбойного нападения.
Десятка полтора пестрых, цыганских кибиток, частью обгоревших, частью уцелевших, но все, как одна, перевернуты на бок. Разбросанные вокруг вещи и… тела. Много тел. Обнаженных женских и изуродованных мужских… Больших и маленьких… Даже, похожих на тряпичные свертки, грудничков. Разбойников, судя по тому, что они здесь натворили, и следам от копыт, было не меньше двух дюжин. Всех молодых женщин, прежде чем зарезать, многократно насиловали. Мужчин, которые не погибли сразу, жестоко пытали. Просто тешились или хотели что-то выведать?
Скорее, первое. Что могут знать кочующие по всему миру ромалы? Я имею в виду, важного для башибузуков или харцызов? Все имущество с собой и на себе. Найти не сложно. А клад, если и припрятан где-то, на черный день. То вряд ли близко. И знает об этом только барон…
— Кажется, стонет кто-то? — Мелисса приподнялась в стременах и, вытягивая шею, характерно склонив на бок голову, прислушалась.
— Там… — указала уверенно в сторону одной из кибиток.
Объехали ее. Не ошиблась сестра. Цыган. Седой, уже довольно далеко шагнувший за половину отведенного человеку века. Мощный… Ростом не ниже меня. Лицо и грудь окровавлены, руки — глядеть муторно… явно огнем пытали.
Мелисса уже рядом с ним. Проверила пульс, оттянула веко. Потом нашарила в кошеле какой-то флакончик и капнула из него умирающему в рот.
— Живой… Но едва дышит. Мучили сильно. А напоследок — перебили колени и бросили умирать. Опоздай мы на часок…
— Может, смерть для него была бы не самым худшим выбором… — я обвел взглядом мертвые тела.
Немой казак кивнул. Воин понимал, что я хотел сказать.
— Нет… — девушка была иного мнения и указала на кровавый след. — Видишь, сколько полз? Что-то в этой кибитке было ему нужно. И я даже догадываюсь, что именно…
Мелисса перешла к куче тряпья и вытащила из нее небольшую, — поэтому и не заметили, наверно,— флягу, сделанную из выдолбленной тыквы. Открыла, понюхала. Попробовала на язык.
— Сильно разбавленное вино… Такое возят с собой, как запас воды. Можно долго хранить, не протухает. И если он полз к воде, значит, жить хотел. Впрочем, скоро мое зелье подействует. Сам скажет… А если ты прав, атаман, то сам знаешь — милосердие мне не чуждо. Помогу уйти без мучений.